Прощальный поцелуй Роксоланы. «Не надо рая!» - Наталья Павлищева

Она приняла ислам, стала правоверной…

Роксолана подняла указательный палец вверх и произнесла положенные слова. Так просто: сказать несколько слов – и ты мусульманка! Правоверная, а была православная…

Имам, проводивший незаметную церемонию, был очень доволен. Гяурка стала правоверной – разве можно этому не радоваться, если вспомнить, что в круглом животе этой женщины, возможно, будущий шах-заде, а она сама – любимая икбал Повелителя?

Хафса удивилась такому решению Хуррем, а еще больше тому, что женщина все сделала тихо, без привлечения внимания. Хорошо, что стала правоверной, меньше будет бед, но любви со стороны валиде это Роксолане не прибавило.

– Вот теперь я только Хуррем, даже Роксоланой зваться не могу. Роксолана была православной, гяуркой, а Хуррем – правоверная мусульманка.

Она написала султану, осторожно сообщив о своем переходе в его веру.

Роксолана тогда постаралась изгнать все сомнения, выполняла все, что должна настоящая мусульманка. Конечно, не всегда стояла пять намазов, нарушала посты, но разве есть на свете хоть один человек, не святой, который не мог бы в этом повиниться?

А потом даже хадж совершила, отправившись в Мекку, пусть не пешком, но все же…

Первого сына родила легко, то ли юность сказалась, то ли еще зависти и ненависти вокруг столько не было.

– Ай! – Хуррем невольно присела. К ней кинулись служанки:

– Что, госпожа?!

– Кажется, началось…

– Зейнаб! Зейнаб! Скорее! – вокруг засуетились, забегали, подхватили под руки, повели к ложу.

Госпожа рожает! Вах!

– О Аллах! Помоги ей, Господи!

В отличие от суетливых слуг и повитух, двое были совершенно спокойны: Зейнаб и сама Роксолана.

– Зейнаб, неужели я рожаю?

– А ты ничего не чувствуешь?

– Только желание сильно натужиться.

– Ну и тужься, тужься как можно сильней. Рожай, Хуррем, рожай!

Такое бывает, очень малая часть женщин рожает просто и легко, не чувствуя особых страданий. Молодое, крепкое, пусть и маленькое тело Хуррем так и выпускало на свет первенца. Она не металась по комнате, схватившись за поясницу, не кричала истошно, пугая обитательниц гарема, она просто поднатужилась и родила.

– Госпожа, сын! У вас сын!

– Бисмиллах!

По гарему быстрее ветра разнеслось: Хуррем родила мальчика. Маленького, слабенького, но живого и крикливого.

К Сулейману полетела радостная весть: «С сыном вас, Повелитель!»

Юная мать была счастлива, потому что сумела подарить любимому человеку сына. Пусть он не будет наследником, у султана уже есть трое сыновей, но это дитя любви, а потому непременно будет красивым и умным. Султан думал так же.

От Повелителя прислали огромный свиток самаркандской бумаги, на которой золотыми чернилами было написано, что родившийся любимый сын от любимой жены нарекается именем великого предка – Мехмедом. А саму Хуррем отныне следует именовать султаншей Хасеки – самой любимой и дорогой сердцу султана.

Прислали и немыслимые подарки, причем не только от султана, но и от всех, кто желал засвидетельствовать свое почтение новорожденному, а еще больше его матери – отныне всесильной Хасеки Хуррем. Три дня сплошным потоком несли и везли дары крошечному Мехмеду, осыпая золотом, драгоценностями, невиданными мехами, тканями, кожами, коврами… всем, что способна дать земля и вырастить или сотворить человеческие руки.

Несли и везли не только стамбульские купцы, надеявшиеся, что запомнит султанша именно их подарки, скажет об этом Повелителю, но и послы самых разных стран. Кланялись ей, закутанной в покрывало, складывали к ногам невиданные богатства, твердили слова приветствий и пожеланий, смотрели с любопытством. Ни для кого не была секретом любовь султана к этой женщине, всех интересовало, какова же она. И хотя саму Хуррем под покрывалами, тканями, за занавеской видно не было, казалось, что уже присутствие с ней в одной комнате что-то дает. Выходя, послы клялись, что чувствуется невиданная сила, исходящая не от младенца, а от матери.

А для нее все это было неважно – дары, золото, текущее рекой, поклонение, поздравления… Сулейман прислал письмо лично ей, коротенькое, потому что торопился, всего несколько строк и без стихов:

«Благодарю, любимая. Это лучший подарок, который ты можешь мне сделать. – Своя любовь и дети. В ответ дарю тебе свое сердце сейчас и навсегда».

Она плакала счастливыми слезами, читая эти строки.

Остальные дети дались тяжело, очень тяжело, и почти все недоношенные: Михримах, Абдулла, которого болезнь забрала четырехлетним, Селим, ныне любитель выпить и поесть, упрямый, заносчивый Баязид, с самых первых лет боровшийся с братом за первенство, и позже Джихангир. Последнему сыну то ли повитуха, то ли кормилица повредили спинку, обвинили, конечно, Хуррем. Мальчик остался кривобоким, молва приписывала ему горб.

Абдуллу оспа забрала маленьким. Мехмеда уже совсем взрослым, Джихангир умер от наркотиков…

Смерть детей, даже сыновей, привычна, многие теряли. Но даже и в потерях они с Сулейманом были так счастливы…

При мысли о муже бледные губы Роксоланы тронула улыбка. На ее пальцы легли пальцы султана.

– О чем ты думаешь?

Она из полузабытья ответила:

– О тебе… о детях…

Она проваливалась в счастливое забытье, где не было боли, были только воспоминания. Выныривая из него, чаще всего обнаруживала рядом Сулеймана, старавшегося скрыть тревогу и свои муки из-за невозможности помочь ей.

Это становилось привычным – обезболивающий дурман, выныривание из него, снова невыносимая боль и тревожный взгляд Сулеймана, который не мог помочь и был не в силах видеть ее мучения.

А однажды вдруг осознала, что это ее последние часы земной жизни, что если будет принимать опиум, то так и проспит их в полуснах. Спасаясь от боли, она одновременно отказывается от возможности прожить эти часы рядом с любимым.

Когда Чичек в следующий раз протянула скрипевшей зубами от боли султанше чашу с настойкой, та отвела ее руку:

– Не надо, я потерплю.

– Госпожа, это облегчить вашу боль.

– Я знаю, но хочу быть в сознании.

То, что это конец, поняли все, кроме султана. Вернее, разумом понял и он, но вот сердце продолжало надеяться, даже когда надеяться уже было не на что.

Во дворец вереницей потянулись лекари самых разных вероисповеданий, мастей и цвета кожи. Они несли снадобья и мази, амулеты и свитки со старинными молитвами. Понимая, что ничего хорошего от этого потока целителей ждать не стоит, Хамон решился поговорить с Сулейманом.

– Повелитель, вы можете приглашать сколько угодно лекарей, но, чтобы они не навредили султанше, я прошу об одном: позвольте мне сначала поговорить с каждым хотя бы в вашем присутствии.