Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия - Игорь Оболенский

Очерк о встречах с Джарджи Баланчивадзе вошел в мою книгу «Цена чести. Истории грузинских мужей», изданную на английском языке летом 2011 года. Я прилетел на презентацию в Тбилиси и, конечно, одному из первых позвонил Джарджи. Трубку взяла его жена Кетино. И уже по ее голосу понял: что-то случилось.

— Вы ничего не знаете? — спросила меня Кетино. — Ну правильно, я так и подумала. Джарджи не стало, несколько дней назад мы его похоронили.

Это известие было для меня шоком. В августе, всего через месяц, сыну и племяннику великих Баланчивадзе должно было исполниться всего-то 70 лет. Для грузин это смешной возраст.

Я все-таки пригласил Кетино Баланчивадзе на презентацию книги. И она пришла. «Я не могла поступить иначе, ведь вы пишете о нашей семье, о моем Джарджи».

В ответ Кетино позвала в гости меня. И я снова оказался в той самой тбилисской квартире в композиторском доме на улице Казбеги. Только теперь меня принимала одна Кетино.

— Хочу вам подарить фотографию Джарджи. Это — одна из последних. Он сам попросил сына сделать фото. Не знаю, может быть, чувствовал, что уходит. А так он не любил, когда его снимали. На этом фото мы вместе. Только у меня лицо страшное, я же обо всем знала.

У Джарджи был грипп и потом осложнение на легкие.

Он у меня лекарства принимать не любит, врачей не любит, ничего не любит. И в этот раз надеялся на свой какой-то организм, думал, что все пройдет. Ему ведь было всего 69.

Это было где-то в конце марта. А второго июня его не стало.

В конце он догадывался о том, что с ним происходит. Но я ему так ничего и не сказала. Потому что он сам как будто предупредил. Сказал в одном из разговоров, что надежда — это самое главное, что можно дать человеку.

Мне было тяжело. Мы с ним выходили иногда гулять на ипподром, что неподалеку от нашего дома. Я шла позади Джарджи, смотрела ему в спину и понимала, что должно произойти.

Но он хорошо держался, в его поведении было невероятное спокойствие. Я никогда в жизни не видела, чтобы человек так относился к своей болезни и к тому, через что ему предстояло пройти. Очень, видимо, сильный дух был у него.

У него записи остались. Я сейчас начала их читать, раньше не могла. Джарджи пишет, что вот, наступила пора со всеми прощаться.

Он вообще много писал, целые тома у него. И о музыке, и о личных встречах. Правда, тяжело бывает очень все это читать, но что делать. Теперь все это огромное дело мне осталось — архив и Андрея Мелитоновича, и Джарджи, и его музыкальные произведения.

Кто еще может рассказать об этой семье? Нашему с Джарджи сыну, Антон его зовут, это не очень интересно.

Вообще, у Андрея Мелитоновича было трое детей. Цискари и Джарджи вы знали. А еще был Амиран. Хороший очень, интересный внешне. Женщины по нему с ума сходили, очень увлекались.

Но у него тяжелая оказалась судьба, потому что он скрипачом был, на скрипке играл хорошо, а потом палец сломал. Играть уже не мог и стал физиком. Причем редким физиком, работал главным инженером в какой-то довольно непростой организации.

У Джарджи он работал одно время электриком. Делал освещение для концертов, но, как правило, в самый нужный момент у него все взрывалось. Но определенный эффект это производило.

Амиран колоритный был человек. К сожалению, очень рано умер. Неожиданно все произошло — сердечный приступ был и кардиоастма.

Амиран хоть и не играл сам, но со сценой расстаться не мог. Выступал на спектаклях у Джорджи — у него был хороший голос. Когда Джарджи, например, ставил «Дон Жуана», Амиран пел Лепорелло.

Этот спектакль шел в консерватории. Мой Джарджи вообще много ставил. Знаете, в свое время были удивительные концерты, потрясающие просто — я как раз училась в консерватории.

Потом, с началом перестройки, все стало меняться.

И Джарджи десять лет проработал в Германии. Как пианист и со своим оркестром.

Параллельно Джарджи рисовал. Мы с ним познакомились в 1972 году, он уже рисовал.

И выставки у него бывали в Германии и раскупались его картины — нарасхват. Так что много успехов было в Германии. Его даже на улице узнавали.

При этом он никогда не хотел там остаться. Был настоящим патриотом. Хотя многие советовали — такой пианист, надо обязательно в Европу. Но он не хотел.

Но, с другой стороны, сейчас я понимаю — ему не о чем было жалеть. Потому что он никогда не переступал через свои принципы, ничего не делал из-за выгоды. Может, и было трудно и невыгодно так жить. Но он все равно оставался верным своим принципам.

Хотя, конечно, жизнь могла пойти по-другому.

Наш сын не стал музыкантом. И я его понимаю — у нас музыка с утра до ночи звучала в доме. То Джарджи со своим оркестром камерным репетировал, потом он сам играл.

У меня были ученики, я преподавала музыку. При том, что у Антона способности были, между прочим. Но не захотел.

Правда, рано выяснили, что он хорошо рисует. Ему 11 лет было, когда наш близкий друг, известный художник Ираклий Парджиани, сказал: «Не трогайте этого ребенка, сохраните, он будет моим учеником» И так оно и стало.

Но это тоже у нас семейное. У Джарджи тетка, родная сестра Жоржа Баланчина и Андрея Мелитоновича, хорошо рисовала. Единственное, что мы о ней знаем, это то, что она погибла под бомбежкой в поезде.

А недавно я была в Академии художеств. Совершенно случайно там выяснили, что Тамара Баланчивадзе была ученицей великого грузинского художника Гиго Габашвили.

И в Академии даже сохранилась ее единственная картина. Изумительная работа. Такая зрелая, мастерски сделана.

Тогда же мне рассказали, что Васо Баланчивадзе, брат Мелитона, в Петербурге был учеником Ильи Репина. А сам стал педагогом великого Давида Какабадзе.

Так что мне досталось уникальное наследство — заниматься историей Баланчивадзе. Я, знаете, какую телеграмму нашла? От пианиста Льва Оборина. Когда Джарджи поступал к нему в консерваторию, то, оказывается, одно из произведений начал играть не в той тональности. Но при этом не остановился, а в той же тональности и закончил. При этом что-то еще и присочинив.

Решив, что провалился, после экзамена он сразу вернулся в Тбилиси. Но в итоге именно такая игра и понравилась приемной комиссии. Даже Мария Юдина потом писала, как они искали и нигде не могли найти абитуриента Баланчивадзе. Тогда-то Лев Оборин ему и телеграфировал — приезжай, идиот, тебя зачислили.

О многом можно рассказать.

Мы действительно говорили о многом. Но обо всем в одной главе не напишешь. Возможно, когда-нибудь из записей, сделанных в доме Джарджи и Кетино, получится отдельная книга.

Для меня знакомство с семьей Баланчивадзе стало большой удачей. И сегодня, когда я бываю в Большом на спектаклях Баланчина или слышу рассказы о Грузии, то обязательно вспоминаю вечера на тбилисской улице Казбеги. И кажется, могу ответить на вопрос — как быть и не сломаться.