Их любовник - Татьяна Богатырева

— За джентльменским набором, — я поцеловала его в прикрытые веки. — А то кто-то завтра сидеть не сможет.

— Зато ты меня простила, — он улыбнулся так, что мое сердце запело.

— Хм… ты уверен?

— Ага, — он снова сверкнул глазами из-под ресниц. — Ты больше не боишься, что я свалю в закат.

Мне стало чертовски интересно. Британские ученые ж не дремлют, им только дай что-нибудь открыть. Хоть лимонад.

— Не то чтобы ты был не прав… — достав из волшебной коробки тубу с заживляющей и охлаждающей мазью, я выдавила изрядную порцию на горящую кожу Бонни и начала втирать.

Он тихо и протяжно застонал от невыносимого счастья. Еще бы. Больной ублюдок получил не хуже, чем от Кея. У меня и то плечи побаливали от щедрости, с которой я ему отсыпала.

— Езу, как хорошо…

— Так почему ты так уверен, что я тебя простила, а, dolce putta? — прежде чем добраться с мазью и туда, я лизнула самую длинную ссадину на его пояснице.

— Сейчас ты касаешься меня иначе. Правильно. Не боишься и не зажимаешься. Снова веришь, что я твой и никуда не денусь.

— Ах ты, чертов психоаналитик… в самом деле никуда не денешься?

— В самом деле. Ты же меня не прогонишь?

— Придурок. Я люблю тебя, вот такого придурка! Хотя и не понимаю.

— Да ну, чтоб британские ученые и чего-то не понимали!

— Ну да. Зачем были мудорыдания на тему «я должен стать нормальным и трахаться только в миссионерской позе»?

Бонни тихо хрюкнул.

— Как-как ты назвала?

— Мудорыдания. Зачем?

— Я не верил, что ты снова меня простишь и примешь обратно. Я слишком сильно тебя обидел, и сам я… саб, короче. Не то, что женщине нужно от мужчины.

— Вот этого я и не понимаю. На свете полно девушек, готовых тебя пороть, трахать и обожать. В конце концов, ты мог бы доходчиво объяснить Клау, что тебе это нужно, — лишь сказав это, я внезапно поняла, что мне уже не больно произносить ее имя. Я в самом деле его простила.

— Не с Клау. Ни с кем, кроме тебя и Кея.

Бонни потянулся ко мне и едва заметно вздрогнул от боли, а я нежно погладила его по спине и прижалась щекой к его плечу — там никаких ссадин не было.

— Британские ученые хотят знать, почему просто трахнуть кого-то тебе не проблема, а так как ты любишь — никак?

— Почему?.. — он задумчиво привлек меня к себе, повернувшись на бок, и даже не поморщился, хоть его бедрам досталось плети не меньше, чем заднице. — Дело в доверии. Есть Кей и ты, и есть все остальные. Остальные — не то. А ты… я чувствую, что нужен тебе. Сейчас. Таким, какой есть.

— Вот и не забывай об этом, чертов больной ублюдок. Что ты мне нужен таким, какой ты есть.

— Да, мадонна. Как прикажете, мадонна…

— Дурак, — я закрыла ему рот поцелуем, а потом, чуть отдышавшись, велела: — А теперь поднимайся и одевайся. Мы едем смотреть, что там навытворяли Гольцман с Петровым.

— Русский мюзикл? — забыв к чертям собачьим о пафосном разговоре по душам, Бонни от всего сердца ужаснулся. — В России нет мюзикла! Мадонна, любовь моя, давай лучше сходим в цирк. Или в зоопарк. Только не русский мюзикл!

— Можешь остаться дома, — великодушно разрешила я, — не заблужусь.

У Бонни сделалось такое лицо, словно я предложила в одиночку сходить к торговцам органами. Нет, как будто у меня уже выдурили обе почки.

— Ни за что! Я… я обещал Кею за тобой присматривать!

Я еле удержалась, чтобы не заржать. Ага. Присматривать. Конечно. Чтобы меня кто плохому не научил. Обожаю Бонни!

— Ну тогда штаны. Правда, ехать придется далеко, — я погладила его по выпоротой заднице. — И тебе будет больно.

— А тебе это нравится, — он развел ноги, провоцируя меня забраться пальцами дальше, к яичкам.

Нравится, что ему будет больно сидеть? Чушь какая! Мне не может… или может? А что, если он прав — и мне в самом деле это нравится? Тем более что это совершенно точно нравится ему. Сумасшедший больной ублюдок!

— Да. Мне нравится, что ты будешь помнить — ты принадлежишь мне, — я огладила все, что мне подставили, и с удовольствием послушала тихий стон. — И я могу сделать с тобой все, что пожелаю.

— Да, мадонна, — больной ублюдок опять был возбужден, да и мне стоило некоторого труда вспомнить о мюзикле Гольцмана и Петрова.

— Вот и отлично. Вперед. Кстати, ты же оставил вещи в гостинице? На обратном пути заберем, я хочу, чтобы ты жил со мной. Чего ждем?

В борьбе между «не выпендриваться» и «позаботиться о Бонни» победил, разумеется, Бонни. Я опять заказала лимузин, чтобы Бонни мог не сидеть рядом, а стоять на коленях, положив голову на колени ко мне. Немножко унижения вместо боли — ровно столько, чтобы ему не снесло крышу совсем, а пикантно грело. Ну и мне приятно было всю дорогу массировать ему голову и плечи, перебирать волосы и ни о чем не думать.

По счастью, мы приехали, когда репетиция уже началась, и ни лимузина, ни малость косой походки Бонни, из него вылезшего, господа Гольцман и Петров не увидели. А на реакцию дедули, охраняющего обшарпанное убожество от мышей, мне было чихать. Куда больше меня забавляло выражение лица Бонни, оглядывающее руины советского величия. Здоровенный, гулкий, пропахший сыростью и пылью, темный внутри экономии света ради Дом Культуры то ли железнодорожников, то ли еще каких механизаторов произвел на него неизгладимое впечатление. Особенно — сам зал. Довольно большой, с приличной акустикой, но с поломанными креслами, ободранной лепниной и прочими прелестями запустения.

Так как мы вошли не через сцену, а через зал — нас не заметили. И хорошо. Мне было страшно интересно, как Петров ведет репетицию и кто у него поет. Ну и что же такое понаписал Гольцман?

Честно говоря, чтобы понять всю безнадежность происходящего на сцене, даже мне потребовалось не больше пяти минут. Потому что на сцене не происходило практически ничего! То есть Петров вежливо попросил начать сцену с выхода Димки. Его я узнала сразу по какой-то особенной мягкой невыразительности: мягкий плечи, мягкий подбородок, мягкие кудряшки, мягкая пластика. Димка учился курсом старше на музкомедии, и не гнали его только по причине того, что он никому не мешал. Даже на сцене, потому что его там не было видно и слышно от слова «ваще». Я не очень поняла, что он делает в «перспективном мюзикле», голос же никакой, танец и того хуже. Но зато друг Эдика Петрова.

Ладно, надеюсь, у Димки роль «кушать подано»…

Надеялась я зря, но поняла это чуть позже.

Пока же Петров велел начать сцену, кивнул концертмейстеру — но за роялем обнаружилась пустота.

— Гольцман вышел покурить, — охотно сообщил ему кто-то из лениво бродящих по сцене актеров.

Мы с Бонни переглянулись с одинаковым недоумением. Концертмейстер, он же композитор, вышел покурить в середине репетиции, не предупредив режиссера? М-да.