Барокко как связь и разрыв - Владислав Дегтярев
Шрифт:
Интервал:
По словам Фладда,
…свойством темного Ничто, бездонного зияния, является от природы пребывать в покое, а не действовать или влиять на что-либо; и основание этому его стремление сосредотачиваться в центре, где нет движения и действия, а не стремить себя вовне, как это привычно Духу света, или же Богу в его волении, или же природе. Из-за этого начало темноты оказывается по естественной склонности покоящимся и недвижимым, а свойство это порождает или вызывает неотъемлемую от него силу, сиречь холод, а тот является главным борцом с нападками своей противоположности, сиречь жара, чьи признаки суть движение и действие… Так что пока он не будет пробужден и взбудоражен нападками жара, он не движется, но кажется отпрыском своей сонной матери. Тьмы и отсутствия, которая покоится и спит в центре и поэтому не желает выходить вовне200.
Как поясняет эти высказывания Лавджой,
аспект дьявольского-в-божественном оказывается атрибутом самотождественности и самозамкнутости, проявляющихся в склонности вещей стремиться к неподвижному центру бытия; это и есть та «разобщающая, рождающая ненависть и приносящая лишения страсть, что привносится тьмой и безобразностью в порождения света и жизни и во все их прекрасные плоды»201.
Темное начало проявляет себя не только в неподвижности, но и в бесчувственности «равнодушной природы», неспособной к изменению, к развитию. Сатурн, проглатывающий своих детей, не ведает эмпатии, но природа в ней и не нуждается, иначе эта эмпатия была бы направлена на самое себя. Поэтому бегство в природу и разотождествление – невозможная и страшная вещь.
***
Разговор о Сатурне по противоположности переходит в разговор о постбарочной современности, в которой положение и само существование человека не обеспечено ничем, помимо непрерывной готовности его подтверждать и поддерживать. Наша жизнь представляет собой постоянно повторяющееся усилие, писал Мераб Мамардашвили в «Лекциях по античной философии». Там же, где мы были слиты с природой, никакого усилия не требуется, можно только существовать в текущем моменте, т. е. вне времени, вне памяти и рефлексии. Для нас это не вполне жизнь, но именно так, согласно Ницше («О пользе и вреде истории для жизни»), существуют животные – без памяти, полностью поглощенные мгновением.
Современный мир состоит из процессов, а не из объектов, и эти процессы, в большинстве своем, линейны, а не цикличны. Возможно, выделение объектов из вечного круговорота взаимоперетекающих сущностей, осуществленное древнейшими мыслителями на заре времен, было интеллектуальной революцией, масштаб которой нам трудно оценить.
Продолжая разговор о Золотом веке, Фридрих Георг Юнгер, естественно, не может не заговорить о счастье.
Каким же было счастье, которым люди наслаждались в ту пору, – спрашивает он, – и почему воспоминание о ней так дорого им? Чтобы понять это, нам надо обратиться к собственному опыту… Когда мы сидим у какого-нибудь ручья или на берегу реки и смотрим на непрестанно текущую воду, когда прислушиваемся к нескончаемому монотонному журчанию и шуму, тогда это движение убаюкивает нас, нас как бы укачивает стихия, лишенная времени и судьбы, и это сообщается нам в каждом движении воды, в ее голосе. На берегу моря такое ощущение оказывается самым сильным. Оно появляется и тогда, когда мы смотрим на пламя… Мы не можем отвести глаз от движения стихии, а она как будто расплывается, застывает и становится похожей на сновидение. Глядя на такое движение, человек не просто отдыхает: оно вовлекает его, заставляя войти в себя. Он утрачивает свою индивидуальность, сознание, память… Человеку больше не надо быть начеку, не надо опасаться и быть расчетливым; он может предаться этому миру, не имеющему истории, и, отдавшись ему целиком, он чувствует счастье от этого. Но откуда идет этот мир? Только из круговорота, возвращения202.
Нетрудно заметить, что такое счастье требует отказа от себя, растворения в стихии – и неважно, природная ли это стихия или же социальная. Рассказывая о мифической архаике, Юнгер подводит нас к разговору о ХХ веке.
Поколению олимпийских богов предшествовали титаны, примечательные прежде всего своим падением, которое столь ярко изобразил Джулио Романо в Палаццо дель Те.
Как олицетворения текучих стихий титаны не знают границы и формы, следовательно – не знают личности и имени.
Как стихии, подчиняющиеся вечному круговороту, они не знают случая и события, т. е. истории и памяти.
Согласно Юнгеру, основная черта титанов – в том, что они, будучи персонификациями природных стихий, были чужды человеческой соразмерности и потому оказываются странно современными, едва ли не футуристичными.
В главе о взаимоотношениях титанов и людей Юнгер напоминает нам о том, что «рыбак и мореход, отваживающийся пуститься в путь по воде, находится в титанической стихии, и то же самое на земле происходит с пастухом, охотником и земледельцем»203. Эта фраза требует развернутого комментария. Действительно, мы до сих пор воспринимаем море как стихию par excellence, опасную и непредсказуемую. Так Александр Блок, прочитав в газете о гибели «Титаника» (какое пророческое название, если вдуматься), написал в своем дневнике знаменитое «жив еще океан» – и последнее слово хочется начать с заглавной буквы, как имя греческого титана.
Вода, не дающая нашим ногам опоры, опасна сама по себе. Земля же, несмотря на свою твердость, все равно находится во власти божеств, хотя и несоизмеримых с человеком, но все же накладывающих на него свой отпечаток.
Человек приобретает титаническую сущность, – говорит Юнгер, – утрачивая меру в своем волеизъявлении… Титанизм человека заявляет о себе там, где жизнь понимается как только трудовая, а мир – как мир труда; титанизм проявляется в громадных замыслах и усилиях, которые превосходят всякую меру и терпят крах самым жалким образом, когда иссякают последние силы204.
Высказывания Юнгера, как и рассуждения Беньямина в «Происхождении немецкой барочной драмы», производят впечатление разговора о современности – точнее, об их современности, о 1930‐х годах, когда искусство ар-деко, сталкиваясь с грандиозностью и бесчеловечностью модернистских замыслов, пыталось их смягчить.
Иллюстрацией к словам Юнгера могли бы послужить графические листы «Нового города» Антонио Сант’Элиа (1914) – безлюдные пространства, заполненные огромными, истинно титаническими зданиями, часть из которых имеет ступенчатую форму, напоминающую вавилонские зиккураты. Исследователи не говорят о том, кто, по мысли Сант’Элиа, должен был возвести все эти постройки, хотя ответ очевиден. Единственным строителем подобных футуристических городов может быть деспотическое государство, утверждающее то, что оно понимает под величием, на презрении к отдельному человеку, на несоразмерности с ним.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!