Тогда и теперь - Уильям Сомерсет Моэм

— Но, может, вы предложите мне кого-нибудь?

— Когда прошлым летом я был в Урбино, мне говорили об одном юноше, ученике Перуджино. Все пророчили ему блестящее будущее.

— А как его зовут?

— Понятия не имею. Мне называли его имя, но я его давно забыл. Впрочем, это не сложно выяснить, и я думаю, что заказ обойдется вам довольно дешево.

— Цена не имеет значения, — Бартоломео небрежно махнул. — Я деловой человек и знаю, что за хороший товар надо платить столько, сколько требуют. Мне нужен хороший художник, и я готов на любые расходы.

— Вернувшись во Флоренцию, я наведу справки, — торопливо пообещал Макиавелли.

После ухода Бартоломео он опустился на кровать и недоуменно покачал головой.

— Ты слышал что-нибудь подобное? — обратился он к Пьеро. — У него не может быть детей.

— Вероятно, случилось чудо, — ответил юноша.

— Не болтай ерунды. Мы обязаны верить, что чудеса совершились Иисусом Христом, его апостолами, а также святыми нашей церкви. Но времена чудес прошли. И вообще, с какой стати святой Виталь станет спускаться с небес ради такого толстого дурака, как Бартоломео?

Но, говоря эти слова, Макиавелли вспомнил разговор с фра Тимотео. Как отметил монах, абсолютная вера Бартоломео в могущество святого могла совершить чудо, хотя чудесные способности святого Виталя были всего лишь выдумкой Макиавелли. Могло ли такое случиться? Тогда он подумал, что фра Тимотео использовал столь лице мерный предлог, чтобы отказать ему в дальнейшей поддержке.

Пьеро хотел что-то сказать, но Макиавелли остановил его.

— Помолчи. Я думаю.

Он не считал себя ревностным католиком и довольно часто ловил себя на мысли, что предпочел бы поклоняться прежним обитателям Олимпа. Христианство открыло человеку истину и путь к спасению. Но взывало больше к смирению, а не к борьбе. Оно сделало человечество слабым и отдало в руки нечестивцев, поскольку большинство, ради того чтобы попасть на небеса, предпочитало терпеть притеснения, а не защищать себя от обидчиков. Величайшим благом христианство почитало смирение, покорность и презрение к мировой суете. Древние же восхищались величием души, силой и смелостью.

Происшедшее потрясло Макиавелли. Его разум восставал, но где-то в подсознании росла вера в причастность сверхъестественного вмешательства.

— А может, люди стали такими слабыми потому, что в своем ничтожестве подстраивали религию под себя? Может, они забыли, что она велит нам любить и уважать родную землю и готовить себя к ее защите?

Он расхохотался, заметив изумленную физиономию Пьеро.

— Не обращай на меня внимания, мой мальчик. Сейчас я пойду к герцогу, чтобы сообщить ему о приезде посла, а вечером мы отлично поужинаем с нашим дорогим Бартоломео.

Ужин удался на славу. Под воздействием хорошей еды и доброго вина, привезенного Бартоломео из Флоренции, Макиавелли разговорился. Он шутил, рассказывал неприличные истории. И толстяк смеялся так, что у него заболели бока. Все трое немного опьянели.

События в Синигальи взволновали всю Италию. Слухам не было конца. Причем каждый рассказывал свою историю. А Бартоломео хотел услышать правду от очевидца. И Макиавелли дал волю своему красноречию.

— Покидая Читта-ди-Кастелло, Вителлоццо попрощался с родственниками и друзьями, как будто заранее знал, что видит их в последний раз. Друзьям он завещал охранять город, малолетним племянникам — не забывать о доблести их славного рода.

— Если он догадывался о грозящей опасности, то почему не остался за крепкими крепостными стенами? — спросил Бартоломео.

— Может ли человек убежать от судьбы? Мы считаем возможным подчинить людей своей воле, изменить происходящее к своей выгоде, мы трудимся, боремся, но в конце концов оказывается, что мы всего лишь игрушки в руках судьбы. Когда капитанов арестовали и Паголо Орсини стал возмущаться вероломством герцога, Вителлоццо упрекнул его лишь в одном: «Видите, как вы ошиблись и в каком положении оказался я и мои друзья из-за вашей глупости».

— Вителлоццо — мерзавец и заслужил смерти! — сердито воскликнул Бартоломео. — Я продал ему несколько лошадей, но он не заплатил мне ни гроша. Когда я потребовал деньги, он предложил приехать за ними в Читта-ди-Кастелло. Я предпочел остаться в Имоле.

— И поступили мудро.

Макиавелли задавался вопросом, какие мысли обуревали Вителлоццо, уже состарившегося, усталого и больного, со времени ареста до того момента, как волосатые руки дона Мигеля сомкнулись у него на шее. И улыбнулся, представив тот день, когда герцог, больше не нуждаясь в его услугах, мог бы поступить с ним точно так же, как с верным Рамиро де Лоркой.

— Странный человек, — пробормотал он. — Возможно, великий.

— О ком вы говорите? — спросил Бартоломео.

— Разумеется, о герцоге. О ком еще я могу говорить? Двуличность, проявленная им, столь совершенна, что нам остается только восхищаться. Художников хвалят за картины, созданные кистью и красками, но что эти картины по сравнению с произведениями искусства, где краски — живые люди, а кисть — ум и хитрость? Герцог — человек действия и склонен к мгновенным решениям. Кто мог предположить, что он способен на столь долгое ожидание? Четыре месяца он держал капитанов в неведении, заставляя гадать о своих дальнейших планах, играл на их страхах, разжигал взаимную зависть, запутывал бесконечными уловками, заманивал ложными обещаниями, и столько терпения потребовалось для того, чтобы расколоть их ряды. В зависимости от ситуации он был дружелюбным и милосердным, суровым и жестоким. И в конце концов они угодили в расставленную им ловушку. Этот обман — своего рода шедевр и заслуживает того, чтобы войти в анналы истории как эталон гениальной продуманности замысла и виртуозности претворения его в жизнь.

Бартоломео хотел что-то сказать, но Макиавелли еще не выговорился.

— Он избавил Италию от самолюбивых тиранов, проклятия нашей страны. Что совершит он теперь? Не он первый пытается освободить Италию, но судьба отворачивалась от его предшественников, и все возвращалось на круги своя. Макиавелли резко встал. Его разморило, и он не хотел выслушивать болтовню Бартоломео. Поблагодарив за угощение, флорентиец откланялся и в сопровождении верного Пьеро вернулся домой.

На следующий день Бартоломео, закончив все дела, отбыл в Перуджу. Чуть позже Макиавелли, Пьеро, слуги и несколько придворных герцога выехали навстречу послу Флоренции. После того как Джакомо Салвиати — а именно так звали посла — сменил дорожную одежду на парадный костюм, Макиавелли представил его герцогу. Последующие дни ушли на то, чтобы познакомить Салвиати с нужными людьми, объяснить, кому и сколько следует платить за предоставленные сведения. При дворе герцога ничего не делалось из любви к ближнему. А так как в своих донесениях Синьории Макиавелли писал далеко не все, опасаясь, что они будут перехвачены, то потребовался не один час, чтобы изложить послу мельчайшие подробности.