Жена авиатора - Мелани Бенджамин

– Знаю, – папа слегка пошевелился, – Гувер совершенно не умеет быстро оценить положение дел и отреагировать на ситуацию, должен с горечью это признать.

– Правда? Я этого не замечал, – вмешался Чарльз, глядя куда-то в пространство, словно изучая какую-то неизвестную звезду на небе, которую видел только он.

Я уже наблюдала это его качество, и раньше я считала его признаком храбрости и дальновидности. Но теперь оно показалось мне проявлением безразличия, как будто близкие люди для него ничего не значили.

– Гувер – хороший человек, – продолжал мой муж, пристально глядя в пространство и вздыхая, – просто вся система прогнила. Капитализм, по существу, дал трещину. Посмотрите, что творится в Германии. Яркий пример того, что все идет не так, но по крайней мере ее лидеры стараются найти выход. Они не просто сидят и смотрят, а стараются залатать зияющую рану и надеются, что толстосумы все сделают.

Мои родители обменялись взглядами. Я знала, что они не хотят возражать Чарльзу; никто никогда не хотел перечить Чарльзу. В нем все по-прежнему видели смелого двадцатисемилетнего парня, единственного в своем роде, который взял в плен человеческие сердца и мысли. Тридцатиоднолетнего мужчину полюбить было труднее.

– Ну что же, позвольте сказать вам, молодой человек, – начал отец, когда я попыталась отвлечь его, махая руками перед лицом ребенка, который все еще находился на руках у мамы и тянулся к нитке жемчуга, которую она проворно отводила от пухлой ручки.

– Дуайт, Чарльз, за столом никаких разговоров о политике, – попыталась вмешаться мама, но отца уже нельзя было остановить.

– Вы хотите стать социалистической нацией, – продолжал он, – как Германия? Где почти нет свободной прессы в наши дни?

– Но они пока еще не социалисты, – прервала его Кон со своей солнечной открытой улыбкой, – Гитлер еще не украл выборы у Гинденбурга, хотя может это сделать в следующий раз.

– Не думаю, что германский народ выберет Гитлера, – убежденно проговорил Чарльз, – хотя согласен с некоторыми аспектами деятельности его партии. По крайней мере у него есть предвидение.

– Не знаю, что и думать о сложившейся там ситуации, – сказал папа, качая головой, – мне не нравится никто из них. Гинденбург – это наследие кайзера.

– Гинденбург – всего лишь марионетка. Он не играет никакой роли. Германия не имеет веса в общем миропорядке; она никогда не восстановится после Версаля, но если такое случится, то только благодаря такому человеку, как Гитлер – у него по крайней мере есть энергия. Он может завладеть умами людей. Но у нас и самих хватает неприятностей.

– Неприятностей? Внешних или внутренних? – Отец пристально взглянул на Чарльза.

– И тех и других.

Отец кивнул и откинулся в кресле, тяжело дыша. Потом повернулся к Кон.

– Мне нравится, что ты интересуешься происходящими событиями, детка.

– А как иначе, – она пожала плечами, – когда твой отец – сенатор?

– Ах эти дочери, – простонал папа, – да, женщины в нашем семействе командуют парадом. Радуйся, что у тебя родился сын, – обратился он к Чарльзу.

– Как это делаешь ты, дорогой, – сказала мама так тихо, что я не сразу услышала ее слова. Кон и я обменялись взглядами, а папа только кивнул и еще глубже утонул в кресле.

– Мы так давно не собирались вместе, – проговорил он устало, – Энн, как только нам удается заполучить домой вас с Чарльзом, у твоей сестры обязательно оказываются какие-нибудь срочные дела. Что такого неотложного имеется в штате Мэн, что Элизабет не может приехать к нам даже на день рождения собственного племянника?

– Ей необходим отдых, – напомнила я ему.

– Она вообще когда-нибудь видела маленького Чарли?

– Ну, конечно, папа. – Я почувствовала, как краснею, и опустила глаза.

По правде говоря, видела она его нечасто, поскольку была очень занята своей новой школой и, кроме того, изо всех сил старалась избегать меня. Она уезжала в Нассау, в Мэн, и все это ради восстановления сил; во всяком случае, так она пыталась это представить всем остальным членам семейства.

Но со мной она была более честной, что не могло не ранить.

Я помнила ее первый приезд после рождения малыша. Я была все еще в постели, груди болезненно горели и налились молоком, а сама я вся дрожала от слабости, когда Элизабет ворвалась в комнату, держа в руках огромного плюшевого жирафа.

– Боже, взгляни на себя! – воскликнула она, сама этого как раз не делая – не глядя на меня. Ее щеки были алого цвета, глаза так блестели, что я заподозрила в них слезы. Она прямиком устремилась к детскому столику для переодевания, где временная няня хлопотала около ребенка. Элизабет с благоговением уставилась на малыша, потом резко отскочила и стала рыться в своей сумке – я подумала, что она ищет сигарету, – но затем вспомнила, где находится, и раздраженно захлопнула сумку. Она нервно и смущенно огляделась, как будто никогда не видела раньше мою спальню, и я поняла, что она сейчас так же стремительно исчезнет, если я не заговорю первой.

– Пожалуйста, приготовьте нам чай, – попросила я няню, которая кивнула, положила ребенка в плетеную кроватку и вышла. Потом я похлопала рукой по кровати, указывая на место рядом с собой, и кивнула сестре, – Элизабет, пожалуйста, сядь хоть на минуту. Я хочу поговорить с тобой, как…

– Как раньше? – Элизабет печально улыбнулась, но подошла ко мне и села на кровать.

Пока она устраивалась, я рассматривала ее. Она была все такой же тонкой и бледной, почти прозрачной. Я видела голубые вены под ее фарфоровой кожей. Ее белокурые локоны, казалось, потеряли свой блеск, хотя об этом было трудно судить, поскольку она туго стянула их простой коричневой лентой.

– Нет, не так, как было раньше. – Я улыбнулась, глядя на кроватку у окна, где вздыхал и ворковал мой новорожденный сын.

– Нет, по-прежнему уже не будет никогда, – признала Элизабет, нервно расстегивая перчатки.

– Я собиралась поговорить с тобой, – начала я, но Элизабет протестующе подняла руку.

– Не надо, Энн. Я знаю, что это не так. И ты не хотела, и я тоже не хотела. Мы были в этом доме воскресными гостями, всегда такими вежливыми друг с другом, но и только.

– Знаю, – согласилась я, – тебе сейчас трудно смотреть на все это, – я обвела жестом комнату, указывая на цветы, огромные корзины фруктов и конфет, присланные конгрессменами, сенаторами и президентом моего университета. Даже президент Гувер прислал букет из Белого дома.

– Энн, в тот день…

– Это неважно, – прервала ее я.

Мое лицо горело от смущения; внезапно я увидела ее снова, сидящую на коленях Конни Чилтон, такую беспомощно-уступчивую.

– Нет, важно. Очень важно, и мы обе знаем это. Дело в том, что… мне очень стыдно, Энн. Ты даже не знаешь, как мне стыдно.

Я не ответила; я просто не знала, что сказать.