Собибор. Восстание в лагере смерти - Иван Беркутов

– Эта рубашка – мне? – не мог поверить Печерский.

– Да, мой подарок, – кивнула Люка. – Самое дорогое, что у меня есть. Надень ее. Вдруг не подходит?

Печерский молча снял гимнастерку; показалось тело, покрытое шрамами от ранений. Надел рубашку – она пришлась ему впору. А сверху снова надел гимнастерку.

– А зачем гимнастерка? – спросила Люка. – Ходи пока так…

– Нет, нельзя так, – Печерский покачал головой. – Надо надеть все лучшее, чтобы идти в нем. Вот Якуб надел свой парадный костюм…

Люка не понимала, о чем он говорит.

– Идти? Куда идти?

– В лес. В город. К партизанам. Туда, где ты сможешь спастись.

– Ты… вы… Вы задумали побег?

– Не только задумали, а уже начали осуществлять свой план. Пока мы с тобой разговариваем, в лагере полным ходом уничтожают нацистов. Мои друзья уже убили семь человек. Нужно убить еще нескольких – и тогда гитлеровцы лишатся руководства, и мы можем идти на прорыв.

Люка глядела на него во все глаза. Покачала головой:

– И ты молчал! Вы давно все это готовили, и ты не сказал мне ни слова!

– Не обижайся! – он взял ее за руку. – Я не мог рисковать. Вдруг бы ты неосторожно проговорилась какой-нибудь подруге? Одно неосторожное слово могло нас погубить. Но теперь уже нечего скрывать. Иди в свой барак и оденься в мужскую одежду. В лесу в юбке тебе будет холодно и неудобно. Это надо сделать быстро – через полчаса будет общее построение, и мы пойдем на прорыв. Мы должны выжить, и то, что мы делаем, – это единственный путь к жизни. Мы должны жить, чтобы мстить.

Но девушка все еще не двигалась.

– Не могу поверить! – повторяла она. – Ты ничего мне не говорил! Ты мне не доверял…

– Люка, дорогая, не трать времени на пустые разговоры, – убеждал он ее. – Почти все офицеры уже перебиты. Никаких колебаний не должно быть!

Наконец она встряхнулась.

– Хорошо, я пойду, переоденусь. И знай: я не боюсь. Смерть так долго стояла перед моими глазами, что я перестала ее бояться. Есть вещи и похуже смерти. Но… что будет потом? Что ты будешь делать после того, как вырвешься из лагеря? Что мы будем делать?

На этот счет у него не было колебаний; этот вопрос он давно решил.

– Мы с моими друзьями пойдем на восток, навстречу фронту. Навстречу Красной армии. Постараемся перейти фронт и соединиться со своими.

– А я?

– Ты… ты тоже можешь идти с нами. Если захочешь… Но это будет трудный путь. Опасный путь!

– Я не боюсь! – заявила она. – Если и боюсь, то не за себя, а за тебя. Ты представляешь, что эти палачи сделают с тобой в случае провала?

– Не надо думать о будущих несчастьях, – сказал Печерский. – Надо надеяться на лучшее. Всегда надеяться! Пока что иди и переоденься.

Она пошла, но, сделав два шага, обернулась. Спросила с улыбкой:

– Скажи, а Тойви с вами? Малыш Тойви тоже участвует в подготовке побега?

– Да, участвует, и он уже убил двух немецких офицеров, – отвечал Печерский. – Видишь, мы стали с ними рассчитываться. И это только начало.

– Какой Тойви молодец! – сказала она. – И какие вы все молодцы!

И пошла, больше не оборачиваясь.

Он проводил ее взглядом, в котором грусть мешалась пополам с нежностью. Верил ли он сам в то, что сказал? Сможет ли она идти с ними? Как она, выросшая в Германии, будет чувствовать себя среди советских солдат? Вопросы, вопросы…

В половине пятого из северного лагеря вернулся Бжецкий со своей группой. В это время во дворе возле столярной мастерской показался унтершарфюрер Гаульштих. Лейтман побежал ему навстречу:

– Господин унтершарфюрер! Нам приказали закончить нары, но точных указаний не дали. Какой ширины, какое расстояние между нарами делать? Столяры стоят без дела. Может, вы на минутку зайдете?

Гаульштих направился к бараку. За ним последовал капо Шмидт. Это грозило срывом покушения: Шмидт мог помешать Лейтману расправиться с эсэсовцем, и тот мог успеть выхватить пистолет. Достаточно было прозвучать одному выстрелу, и остальные гитлеровцы сразу бы поняли, что происходит что-то неладное. Поэтому Печерский подбежал к Бжецкому и прошептал ему на ухо:

– Забери Шмидта! Он не должен войти в барак!

Сказал – и сам быстро вернулся в мастерскую, чтобы подстраховать Лейтмана, если понадобится.

Бжецкий подошел к Шмидту, взял его за руку.

– Не ходи туда, – сказал негромко.

Капо со страхом взглянул на коллегу. Он понял, что происходит что-то чрезвычайное. Шмидт не был посвящен в планы восставших. Он не отличался особой жестокостью; таких восставшие не планировали убивать; смерть ему грозила только в случае активного выступления на стороне гитлеровцев. Теперь он понял, что смерть стоит с ним рядом.

– В чем дело? – спросил он Бжецкого осипшим голосом.

У Бжецкого не было выхода – чтобы остановить капо, надо было или говорить ему правду, или немедленно, тут же, во дворе, убить.

– Если хочешь остаться в живых, не вмешивайся, – сказал Бжецкий. – Почти все офицеры уже перебиты. Наши люди следят за каждым твоим шагом. Не вмешивайся, говорят тебе!

Шмидт с дрожью выслушал слова Бжецкого; губы его тряслись, он не мог вымолвить ни слова. Нет, он не хотел умирать за дело рейха! Он и в капо пошел, только чтобы сохранить себе жизнь. Он остался стоять во дворе…

А Гаульштих, ничего не подозревая, вошел в барак. Лейтман пропустил его вперед, дал подойти к нарам. А потом достал из-за пазухи топор и нанес сильный и точный удар. И хотя Лейтман не отличался большой силой, удар был так точен, что второго не потребовалось. Эсэсовец был мертв.

Но еще оставался в живых комендант Первого лагеря Карл Френцель. Он почему-то медлил – никак не приходил для осмотра приготовленного для него серванта. Некоторое время назад он проходил по территории лагеря, но в мастерскую не зашел. Руководство лагеря не было обезглавлено. Шли последние минуты перед решающим этапом восстания…

Обершарфюрер Нойман, второй человек в нацистском руководстве концлагеря Собибор, сидел за столом в коттедже «веселая муха». Неожиданно на него упала чья-то тень. Нойман обернулся, ожидая увидеть кого-то из своих – ведь заключенным категорически запрещалось входить в офицерский коттедж. Но, к своему удивлению, увидел еврея Шломо.

– Пришел поздороваться с вами, господин обершарфюрер, – сказал заключенный.

В том, что он сказал, не было ничего подозрительного. Слова были правильные, но что-то глубоко неправильное было в тоне заключенного. И что-то незнакомое было в выражении его лица. Поэтому Нойман нахмурился и сказал:

– Ты что здесь делаешь? Ты же ювелир?