Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

– Тань, мечтал, чтобы мы сидели вот так, чтобы сын, чтобы из этой кастрюли, еще с Марьиной Рощи, от матери, из которой я, еще пацаном, ел. Щи кислые, картошку… и чтобы мы потом из нее… Вот так, как сегодня. Это наша с тобой кастрюля счастья – в ней все пусть всегда варится. Я знаю, Тань, есть женщины, с которыми все получается. Ты – такая. Я тебе это сто раз говорил и сейчас говорю. За тебя!

– Это ты… – хотела вставить Таня.

– Нет, нет, это ты молодец. Я с тобой членом Политбюро стану. С тобой – все. За нас троих!

Ульянов выпил залпом, закусил селедкой, черным бородинским хлебом, достал из кастрюли подоспевшую картошку, откусил, налил снова водку, потом еще и после третьей рюмки, выпитой с какой-то злобной уверенностью в успехе, с заклинанием выкрикнул:

– За вас двоих пасть порву!

Но времена наступали совсем неопределенные. Политбюро перестало существовать. Водителя отобрали, что было обидно – уже привык, но «Волгу» предложили выкупить по остаточной стоимости, то есть за копейки. И он, конечно, купил. Связи переставали работать, а вскоре и ходить на работу стало некуда: горком партии освободил помещение для какой-то непонятной мэрии. Федор готов был «порвать пасть», но – беда, не было рядом подходящей пасти. Он до дрожи ненавидел трещавших с экранов реформаторов, сосунков, которых в его Марьинских дворах в детстве били до первой крови, а теперь он жалел: их надо было не бить, а убить, по-настоящему, до конца. Многих из них он знал лично, видел, встречался, а теперь вспоминал, какие они были заискивающие и вежливые в высоких партийных кабинетах. В то время весь их горкомовский дом был пронизан духом злобы, предательства, и хотя реальной нужды еще не наступило, но оскорбительная экономия, какой никогда раньше не знали, на одежде и даже еде разъедала душу. Только семейный благодетель Дмитрий Рустамович Шарко оказался на плаву, стал народным избранником. Его часто показывали по телевизору, брали интервью, остальные партийные люди в оцепенении и шоке сидели по своим кирпичным хоромам, только теперь понимая английское сравнение дома с крепостью.

Однажды Ульянов ставил машину возле их непростого номенклатурного дома и увидел, как сосед выходит не из черной «Волги», которая у него была, кажется, всегда, а из новенького черного «мерседеса». У Федора закралось подозрение, что где-то что-то в стране происходит, а он ничего про это не знает, ведь они где-то берут деньги на «мерседесы». И тотчас Федор поднялся на лифте в квартиру и решил, что дозвонится сегодня до Шарко. В приемной ответили: «Дмитрий Рустамович сейчас взять трубку не может». «Не хочет», – решил Ульянов. Ответно Шарко не перезвонил, и Федор стал вспоминать, сколько он ему хорошего сделал, как служил верой и правдой, как прикрывал, и в душе у главы небольшого семейства после этого несостоявшегося разговора стало совсем беспросветно, даже подрастающий Борис перестал радовать.

Татьяна замечала все, слышала через раздраженные домашние звуки: дребезжание захлопывающейся двери, когда уходил в магазин; убегающий кофе, который он варил; крышка от кастрюли падала и стонала; чашки соскальзывали и с проклятием бились; даже вода харкала в кране; но она была уверена – это просто вираж, временная потеря высоты, маневр. Не может же быть так, чтобы такие люди, как ее муж, остались не у дел. Какое-то женское чутье подсказывало ей: молчать, не комментировать, не спорить, просто ждать, заботиться, воспитывать сына и брать переводы разных юридических бумаг, инструкций к товарам – короче, все, что предложат. Федору эта активность Татьяны действовала на нервы, она видела, что он едва себя сдерживает, но здесь она была непреклонна и упорно по пять долларов за страничку переводила всякую белиберду. Тогда пять долларов – много. Ночью, сидя над переводом и разыскивая в толстенном общелексическом словаре неизвестный юридический термин, она часто думала, что настанет день, когда все, как в пазле, одно к другому подойдет, совпадет и снова встанет на свои места – по-другому быть не может.

И этот день наступил.

Она жарила картошку со шкварками, запах лука, очень ядовитого, жег глаза, Боренька, еще маленький, ходил из комнаты на кухню, туда-сюда, и она ему все время говорила:

– Миленький, мальчик мой, закрывай дверь – в комнату запах идет, запах.

А он вставал у плиты, подымал головку кверху и долго умиленно смотрел на мать, будто что-то ждал, говорил еще плохо.

– Ну, помоги, мой мальчик, помоги маме, на тебе ложечку, отнеси папе и дяде Толе, отнеси.

Мальчик получал ложку и несся с ней комнату, где за столом сидели отец и его друг, приехавший из Ульяновска Анатолий Васильевич Трунов, заместитель директора Ульяновского авиационного завода, флагмана, как принято было говорить, советского авиастроения. Флагман теперь, по законам рынка, естественно и беззвучно шел ко дну. Это было главным предметом застолья двух советских производственников и партийцев, которые на чем свет стоит ругали происходящие в стране перемены, разруху в промышленности, разрыв кооперативных связей, старение и деградацию рабочего класса и далее по бесконечному на тот момент списку.

– Боря, ты ложечку нам принес. Сынок! Молодец! Помощник! Скажи маме, что нам еще вилки нужны.

– Вилок ему Таня не даст, – пояснил более опытный отец Трунов, у него уже было двое младших школьников, – упадет, еще наткнется.

Боря стоял возле стола и большими чистыми глазами смотрел на отца и его друга. Они не могли под прицелом наивного детского взгляда продолжать обсуждать страсти по поводу развала страны, говорить о Ельцине и Горбачеве, а потом мальчик, только по ему понятной логике, резко разворачивался и снова бежал на кухню к матери. Снова стоял, глядя вверх на Танино светящееся материнством лицо.

– На, Боря, еще ложечку, отнеси папе. Помогай!

И он снова бежал.

Когда ложки кончились, Боря получил синий пластмассовый стаканчик, а Таня услышала, совершенно случайно, – за Борей она все время пыталась закрывать двери, чтобы гарь не шла в комнату, вытяжек над плитой тогда еще не было, Боря открывал, а она услышала. Долговязый, весь такой испуганный, как из тридцать седьмого года, Анатолий Васильевич Трунов приехал в Москву, потому что ему надо было самолет продать, Ту-154М, на сто семьдесят шесть пассажиров, винтовой, новый и, по его словам, очень качественный. Несколько раз уже они пытались на заводе найти покупателя, но не получалось. Их пытались обмануть, морочили голову, да и только.

– У кого такие деньги сейчас?! Это не челночить, не из Китая шмотки возить!

Ту-154М как бы нигде не числился. В советских бумагах он был, но потом создали закрытое акционерное общество, а его в список имущества не вписали, как будто забыли. Теперь получилось, что он физически есть, а по бумагам его нет, и они, директор и еще три зама, хотят его продать за наличные, только так. Документация на него неполная, сертификата нет, и еще чего-то там нет. Это она запомнила. Более полугода уже пробуют, но не могут найти надежного покупателя, чтобы не кинул и не болтун.

Разложив красиво картошку в большое, кузнецовского фарфора блюдо, шкварки в середину, а поверх обильно посыпав зеленью, Таня поставила закуску на круглый стол из поднадоевшего на тот момент румынского гарнитура со словами: