Большая охота на акул - Хантер С. Томпсон

По дороге туда я принял пурпурную пилюлю, кажется, псилоцибин. Самое оно. А в результате глотал по две-три за день – ради общего сбора материала… Стедман обычно наркотиками не балуется. Иногда покуривает, но чурается любых психоделиков. В Ньюпорте у него случилось что-то вроде наркокризиса. Первые два дня мы просто ждали, когда прояснится и суда смогут выйти из порта. Было невыносимо скучно, и на третий день он сказал: «Тебе, похоже, этот кошмар до лампочки. С чего это?» А я ответил: «У меня от таблеток крыша едет. Иначе я этой хрени не вынес бы». А он: «Может, и мне попробовать?» К тому моменту я дошел уже до четырех в день. Ну так он и проглотил одну. Кажется, он сожрал ее часов в шесть вечера в каком-то городском баре, баре яхтсменов на пирсе. К полуночи он с цепи сорвался. И так продолжалось еще девяносто шесть часов, в течение которых нам пришлось зафрахтовать самолет и сбежать, потому что нас искала полиция. РЕД.: Почему?

ХСТ: В какой-то момент наутро после первой таблетки -или уже через день, точно не помню, – Ральф был не в себе еще три или четыре дня кряду, я вдруг решил, что, чтобы всех расшевелить, надо пробраться к австралийской яхте под названием «Гретель», фаворитке регаты, и написать на борту огромными буквами «Трахни папу», но так, чтобы надпись оказалась бы ниже палубы, у самой ватерлинии. Тогда поутру, когда «Гретель» вылетит из гавани, экипаж на борту ее не увидит, зато все остальные – на лодках прессы и зрителей – сразу разглядят.

Но к причалу было никак не пробраться. В Форт-Нокс проще залезть. Яхты так хорошо охранялись, что подобраться к ним можно было только с воды. И даже там была своего рода охрана, потому что гавань хорошо освещалась, и ни одна лодка не могла бы к ним подплыть ночью – ни по какой причине.

Тогда мы сняли с зафрахтованного судна шлюпку. Я уже лет десять как не садился на весла, а Ральф, кажется, вообще не знал как грести. В результате греб я. Мы едва-едва поместились в шлюпку, посудина оказалась совсем крошечная. И мы кое-как протиснулись между свай со стороны моря. Мы крались от сваи к свае. Мы заранее закупили шесть баллончиков красной краски, нет, если подумать, я купил их в Нью-Йорке. А значит, я с самого начала знал, что мы будем делать. Рисовать предстояло Ральфу – он же у нас художник, а я просто греб.

Каким-то образом мы сумели подобраться к борту австралийской яхты. С воды она казалась огромным серебряным ножом, гигантским клинком, гоночный механизм – ни на что больше не годный, никчемный и зловещий. Особенно когда оказываешься у ватерлинии рядом с корпусом, а наверху -сплошь прожектора и охрана.

Мы слышали, как охранники разговаривают у входа на причал. Им и в голову не приходило, что кто-то подберется с моря. Я старался не шумя удерживать шлюпку у борта, а Ральф встал и начал писать. Знаете, в баллончиках с краской есть внутри такой шарик, и чтобы смешать краску, надо баллончик потрясти: шарик в нем мечется, дребезжит, а еще баллончик шипит, пока краска не возьмется и не начнет выходить.

Выдал нас как раз этот чертов шарик. В гавани царила мертвая тишина, и шарик зазвякал, когда Ральф встряхнул баллончик, а потом сам начал чертыхаться, да еще баллончик громко зашипел, – охранники перепугались и подняли жуткий крик.

Кто-то перегнулся через борт и заорал: «Что вы, ребята, там делаете?» А я ответил что-то вроде: «Ничего, совсем ничего» и велел Ральфу не останавливаться. Тогда они снова заорали, по пирсу прикатил «лендровер», повсюду зажглись прожектора. Чертовски трудно грести, когда на тебя светят. Но мы сообразили, что грести надо, не то нас прямо тут повинтят, поэтому Ральф вцепился в борт и мы рванули в темноту, прямо в открытое море, а те на яхте и на пирсе на нас орали, – а Ральф к тому же в ужасном психическом состоянии…

Ведь ко всему прочему примешался неподдельный страх. Когда в нас ударили прожектора, я подумал, вот-вот начнут стрелять. Они голову там потеряли от мер безопасности.

Мы сбежали, выплыв в открытое море, а потом вернулись в укрытие под сваями на той стороне гавани. Но мы знали, что свобода эта лишь временная, так как нас уже засекли. Мы же сидели в желтой шлюпке с желтой лодки, и к рассвету всем будет ясно, откуда мы взялись.

Нам была хана, какой разговор. Пока я греб к нашему шлюпу, Стедман бессвязно ругался, как он ненавидит любое насилие. Но я решил, что тюрьму он возненавидит еще больше, поэтому, когда мы поднялись на шлюп, я велел ему паковать вещи, а сам вышел с большой ракетницей на палубу и выпустил в ночь три огромные сигналки с парашютами. Эти сволочи долларов по десять каждая стоят. Они взлетают на сто ярдов и взрываются четырьмя огненными шарами, использовать такое полагается только при серьезных ЧП на море. Так вот, я три таких выпустил, пока Ральф собирался: двенадцать оранжевых огненных шаров взорвались двенадцатью залпами из обреза и осветили всю гавань. Кое-какие упали на лодки, и там начался пожар, люди завопили, поспрыгивали с коек, начали хватать огнетушители. В гавани был полнейший хаос.

Спустившись, я собрал собственные манатки, и мы подозвали проплывавший мимо катер, к тому времени почти рассвело, за двадцать долларов ребята согласились подбросить нас до берега.

Оттуда мы взяли такси прямо в аэропорт и зафрахтовали самолетик в Бостон. Ральф был все еще в диком состоянии. Он был босиком, не в себе, и единственным его убежищем был Нью-Йорк. Я позвонил туда и узнал, что Scanlan’s днем раньше закрылся, но один друг Стедмана готов встретить его в аэропорту. Я сказал: «Послушайте, вы обязательно должны его встретить, он в ужасном состоянии. Мне сегодня нужно вернуться в Колорадо, чтобы подать на кандидата в шерифы…» Это был крайний срок. Так вот, тот парень согласился встретить Ральфа в Ла Гвардиа. Тем временем у Ральфа случился буйный припадок, он проклинал меня, проклинал Америку…

РЕД.: Проклинал?

ХСТ: О да, и с большой горечью, ведь он потерял ботинки, достоинство, рассудок – и все такое. Я посадил его на рейс в Нью-Йорк, а сам улетел в Колорадо. Весточку я от него получил месяц спустя. Это было письмо, где он писал, что ни за что больше не приедет в эту страну, и уж точно, пока я здесь.

Я лишь потом узнал, что случилось. В аэропорте его никто не встретил. У него не было ни ботинок, ни денег, и про Нью-Йорк он ничего не знал. Офис Scanlan’s был заперт, он даже внутрь попасть не мог, никто не брал трубку. Он занял десять долларов на такси у бармена на Сорок пятой. К тому времени в голове у него помутилось. Я разговаривал с одним служащим отеля, где жили сотрудника Scanlan’s, и он вспомнил странного англичанина с безумным взглядом, который выхаживал по вестибюлю, пинал босыми ногами стены и проклинал всех, кто к нему приближался. Наконец, Ральф вспомнил имя какого-то редактора – знакомого общих знакомых, кажется. К тому времени лицо и голова у него совершенно побагровели, а ноги кровоточили. Лишь через сутки после прилета он каким-то образом добрался до квартиры этого редактора – в состоянии полнейшей истерии. Редактор его выходил. К тому же у Ральфа, скорее всего, был обратный билет – он никогда не выезжает из дому, если деньги и билет ему не привезут на дом и не отдадут лично в руки. Он не верит в возмещение расходов, что, на мой взгляд, очень мудро.