Крылья - Валентин Холмогоров

После завтрака начинались занятия. Радиостанций на сурганских аэропланах, разумеется, не имелось, поэтому пилоты были вынуждены заучивать наизусть своеобразный язык жестов, с помощью которого они обменивались информацией в воздухе. Несколько часов в день уделялось картографии – местные карты отражали географические особенности рельефа весьма приблизительно, да и заметно отличались от того, к чему привык Дима на земле, поэтому эти занятия были, по его мнению, чрезвычайно важны: заблудиться в небе где-нибудь над вражеской территорией казалось не самым лучшим финалом его воинской карьеры. В большом ангаре, расположенном по соседству с жилой казармой и столовой, стоял еще один «Хорнер», частично разобранный и лишенный крыльев, – здесь будущие пилоты изучали устройство аэроплана. Дима подозревал, что этот самолет, превратившийся в наглядное пособие, когда-то стал жертвой не слишком умелых летунов, расколотивших машину во время тренировочных полетов.

Хуже всего ему давались тренировки на стрельбище, проходившие весьма любопытным образом. Курсант поднимался по приставной лестнице почти на самую верхушку высокого дерева, одиноко стоявшего вблизи аэродрома. Там, в густой кроне, была оборудована сколоченная из грубых досок небольшая прямоугольная площадка. Обучающегося усаживали в плетеную корзину, прицепленную с помощью подвижного колеса к спускавшемуся вниз стальному тросу. На наружной стенке корзины был закреплен пулемет. Два курсанта сталкивали эту замысловатую конструкцию с площадки вниз, корзина, скрипя колесом и отчаянно раскачиваясь, начинала скользить по тросу вниз, а сидящий внутри летун пытался поразить из скорострельного орудия расположенные на земле многочисленные картонные мишени. Алекс, уже имевший к этому моменту неплохой опыт обращения с пулеметом, быстро завоевал репутацию лучшего стрелка в отряде, где помимо него и Димы числились еще три человека. А вот самому Диме эта премудрость отчего-то не давалась совсем. Он спускался в проклятой корзине снова и снова, но из шести раскиданных внизу условных целей попадал в лучшем случае в три.

Зато с практическим пилотажем все складывалось в точности наоборот. Летавший ранее на мотодельтапланах Алекс никак не мог привыкнуть к управлению «от обратного», вызывая гнев и потоки брани со стороны взявшего на себя роль пилота-инструктора Манлефа. В то же время Дима освоился с «Хорнером» на удивление быстро и даже понемногу перестал обращать внимание на неповоротливость машины, слабый движок и общее несовершенство конструкции аэроплана. Он просто наслаждался предоставленной ему судьбой возможностью летать.

В распоряжении учебной эскадрильи имелся только один-единственный самолет, на котором пятеро курсантов тренировались по очереди. Простые полеты по кругу, а также тренировки на снижение и набор высоты быстро сменились более сложными задачами: выполнение горок, штопора и пикирования, бесконечные «проходы» над самой землей и «конвейеры», в ходе которых ты должен коснуться земли колесами и тут же взлететь, стараясь как можно быстрее набрать высоту, – здесь это упражнение называлось «карусель». Тренировки чередовались посадками с выключенным двигателем на любую ровную площадку, которую пилот сумел углядеть с воздуха, а также имитациями атак на наземные цели. Диму пересадили в переднюю кабину, в то время как инструктор занял заднюю, – здесь ко всем прочим задачам добавилась еще и необходимость управляться с перезарядкой пулемета и стрельбой из него прямо во время полета. Самым важным инструментом для сурганского воздушного аса в этом отношении оказался увесистый молоток, который торжественно выдал Диме Манлеф: многоствольный «Гочкис» быстро перегревался, и его время от времени заклинивало, кроме того, хитроумный механизм синхронизатора тоже не отличался надежностью. Привести заевший пулемет в чувство можно было только одним верным способом: лупить по нему со всей силы молотком, пока перекосившийся внутри патрон не встанет на место. Иногда помогало.

Один день сменял другой, но для Димы все они слились в одну сплошную пеструю череду, не оставлявшую даже малейшей возможности задержаться и перевести дух: подъем – пробежка – завтрак – занятия – обед – полеты – ужин – и снова полеты до самого заката, пока солнце не скроется за волнистой стеной леса. На сон оставалось не более шести часов. К концу второй недели из пятерки обучающихся в строю остались лишь четверо: долговязый и вечно простуженный Ганис умудрился «разложить» «Хорнер» во время очередной посадки, выполнив заход значительно выше глиссады и с чрезмерно большой вертикальной скоростью. Легкая машина отскочила от земли, точно резиновый мячик от стенки, задрала в небо капот и повалилась на бок, с треском и грохотом ломая в щепы хрупкие крылья. Ганиса увезли в госпиталь с переломом ключицы, а механики двое суток кропотливо восстанавливали разбитый аэроплан, крепили лонжероны, нервюры и латали поврежденную обшивку.

К исходу третьей недели на рукаве Димы уже красовался серебристый ефрейторский шеврон в виде перевернутой латинской «V», да и в плане изучения сурганского языка наметились определенные успехи – по крайней мере постоянная практика давала о себе знать, и он практически перестал путаться в глаголах и артиклях. Да и легенда о его клондальском происхождении играла Диме на пользу: местные относились к тамошним сурганцам вполне доброжелательно и охотно приходили на помощь, если Дима вдруг «забывал» нужное слово.

Единственное, с чем никак не мог справиться Дима, – понемногу накопившаяся за последнее время усталость. Короткий шестичасовой сон казался спасением: он проваливался в него стремительно, как в трясину, едва успев добраться до подушки. Намаявшись за день, он обычно спал без сновидений, но иногда в сознании выплывал образ его оставленной в другом мире городской квартиры, озабоченное лицо отца, улыбающееся – Анны. Потом он убегал от преследовавших его пограничников, облаченных в темно-зеленый камуфляж, запрыгивал в самолет, но никак не мог запустить двигатель. Пограничники оказывались уже совсем рядом, на расстоянии всего лишь нескольких шагов, когда он, раскинув руки, взлетал сам, точно птица, поднимался выше облаков, нырял в синее до ломоты в глазах, до головокружения небо, потом закрывал глаза и падал, падал, падал…

Атмосфера в Малом зале конгрессов сегодня царила мрачная, и Кельвер прекрасно знал, что стало тому причиной. Сурганская армия топталась в предместьях Ахтыбаха вот уже битый месяц, то продвигаясь на полшага вперед, то стремительно откатываясь назад. Один день сменял другой, потери росли, а существенного перелома в сложившейся на фронте обстановке все никак не намечалось.

Настроение портило и еще одно крайне неприятное обстоятельство: в небе над Аламеей стали регулярно появляться вражеские аэропланы, осуществлявшие разведку сурганских позиций и корректировку огня артиллерийских батарей, что только усиливало общую напряженность. Пулеметчики пытались бороться с этим явлением в меру своих скромных сил, однако сбить из стрелкового оружия летящий высоко в облаках крошечный самолет все равно что целиться из стенобитного орудия в муху – шуму много, толку чуть. Аламейцы активно этим пользовались, беззастенчиво и нагло летая над расположениями вторгшихся на их территорию войск, ничуть не заботясь при этом о самолюбии сурганских военачальников.