Тонущие - Ричард Мейсон

— Ну например.

Она ответила не сразу.

— Когда мне было девять лет, мне часто снился один и тот же страшный сон. Про колдунью, которая жила в шкафу у меня в комнате и превращала людей в камень. Во сне она каждый раз готова была вот-вот меня настигнуть, а я убегала от нее, убегала по лесам и нолям и… ну, в общем, можешь себе представить. — Она улыбнулась. — Я всегда звала отца, чтобы он меня спас. И просыпалась в тот момент, когда колдунья хватала меня. А отец так и не появлялся.

— Ты поделилась этим с докторами?

Она кивнула.

— А они что сказали?

— Не забывай, психиатрам платят за то, чтобы они говорили, что ты здоров.

— И как же они объяснили этот сон?

— А, обычная чепуха: смерть матери, боязнь мачехи, потребность в отце. Врачи говорили, я злюсь на папу за его женитьбу на Памеле, что, между прочим, совершенно не соответствует действительности, и про комплекс Электры. А еще про то, как опасно для ребенка подавлять горе по умершей матери, потому что оно может превратиться в желание калечить себя или в склонность к насилию — и все для того, чтобы обратить на себя внимание. Смешно! — Элла задумалась, припоминая.

— И чем все закончилось?

— Я уверила папу, что доктора мне больше не нужны: они только забивают мне голову всякими гадостями. Кстати, ты не поверишь, какую здоровую психику надо иметь, чтобы остаться в здравом уме после сеанса у авторитетного психиатра! Папа пошел и так прямо им и сказал. Он не на шутку разозлился, ворвался в кабинет доктора Джефферсона и потребовал объяснений, а этот кошмарный маленький человечек, похоже, только о том и мечтал. По его мнению, видишь ли, я не хотела признавать очевидного. Если б я получала фунт каждый раз, как человек, который совершенно меня не знает, советует мне «избавиться от своих демонов», я бы, честное слово, была богаче, чем отец. — Она запнулась, и в глазах ее снова блеснули слезы. — О боже, Джейми, что я наделала? Что я наделала?

— Тише, тише, — прошептал я, вскочил из-за стола и положил руки ей на плечи. — Все будет в порядке.

— Правда?

— Правда.

— Передать не могу, как мне нужно было это услышать. Как же мне тебя не хватало! — Элла прильнула ко мне.

Я держал ее в объятиях до тех пор, пока не высохли слезы.

— А теперь объясни, почему ты вчера убежала от родителей, — начал я, когда мы снова уселись друг против друга.

— Это завершающая часть истории. После грандиозного скандала у доктора Джефферсона Памела в очередной раз предложила «сменить обстановку». В сущности, она права: больному человеку в Лондоне не место. Ненужное внимание, сплетни… Вот, кстати, взгляни.

Она вынула из сумки и протянула мне страницу иллюстрированного журнала. В центре красовалась большая фотография Эллы, сделанная на какой-то вечеринке. Она стояла на лестнице, одна, вид у нее был больной, измученный.

— Бог знает, откуда они ее взяли, — пожала она плечами. — Почитай, что там написано.

Я быстро пробежал колонку, мелодраматический надрыв репортера вызвал у меня отвращение.

Казалось бы, у нее есть все, однако рок, преследующий не одно поколение ее семьи, тяготеет над Эллой Харкорт, наследницей одной из самых достойных фамилий страны. Молодая, красивая, умная — весь Лондон поднимает в ее честь бокалы… но сколько лет осталось до той неотвратимой минуты, когда она станет очередной жертвой ужасного проклятия Харкортов?

— Вот почему родители решили, что перемена места пойдет мне на пользу, — пояснила Элла сухо. — Их пригласили на аукцион. Я подумала, что смогу повидаться с тобой, если поеду с ними.

Услышав эти слова, я буквально затрепетал от радости, но все же спросил:

— А почему ты убежала?

Она пожала плечами:

— Решила, что хуже от этого не будет. Мы повздорили — как раз на выставке Моксари, — и папа сказал что-то… о моем «состоянии». И я решила: если они так уверены, что я чокнутая, и будут продолжать так считать, что бы я ни делала, значит я могу позволить себе ночь свободы. Ты только представь, как это чудесно — оказаться в одиночестве после того, как два месяца кряду за тобой наблюдали денно и нощно! — Она взглянула на меня. — О, я знаю, что это нехорошо, неправильно. Но я по горло сыта тем, как они носятся со мной. Понимаешь?

Я кивнул:

— Теперь тебе все-таки нужно вернуться.

— Джейми, ты ведь не думаешь, что я должна всё им рассказать? Все… про Сару, про Чарльза и про… то, что я сама заварила эту кашу?

— Нет, — помедлив, произнес я, пытаясь рассуждать логически. — Но несколько часов назад, когда я с ними простился, они с ума сходили от волнения. Ты должна появиться в отеле, успокоить их и извиниться.

Она склонила голову:

— Хорошо.

Мы встали и вышли из кафе. Среди толпы, движущейся по Вацлавской площади, Элла взяла меня за руку и шепнула:

— Спасибо тебе, Джейми, — и поцеловала меня.

Грех — это сильное слово, ужасное. Но я больше не боюсь его. Я отдаю себе отчет, что Элла совершила грех, уведя Чарльза Стэнхоупа у Сары. Наверно, я тоже согрешил, пожелав, чтобы ее исповедь звучала лишь для меня одного. Я ревниво относился к ее откровенности.

Я мог бы посоветовать ей рассказать правду, сознаться в содеянном, но не сделал этого. И не объяснил ей, в чем состоит опасность обмана: я и сам тогда этого не понимал. А теперь я вижу, что ложь подобна прутьям клетки, со временем они становятся все более прочными. Как только клетка будет окончательно готова и пространство вокруг тебя замкнется прутьями, ты погиб.

Накануне аукциона в Прагу приехала мать Эрика — высокая, стройная, величественная женщина, с очень красивыми руками. Она блестяще владела искусством легкой беседы, одевалась изящно и со вкусом. Мне запомнились ее длинные седые волосы и тяжелый взгляд темных глаз. Вероятно, Луиза де Вожирар была ровесницей моим родителям или даже превосходила их возрастом, но в движениях она сохранила легкость и гибкость юности. Морщинки появлялись на ее лице, лишь когда она улыбалась. Как сейчас вижу перед собой ее улыбку и вспоминаю Эрика: мать и сын очень похоже улыбались, так что освещалось все лицо, а когда они смеялись, их радость эхом отдавалась от стен и звенела в унисон. Мне по-прежнему иногда снится, как они вместе смеются. Но их смех я услышал гораздо позже, ближе познакомившись с Вожирарами.

В Праге я видел Луизу всего два раза: в день аукциона и накануне вечером, когда она только приехала в город и пригласила нас с Эриком на ужин в ресторан «Чардаш». Прибежище городской элиты, он занимал первые два этажа старинного дворца в Малой Стране, и обслуживание там было безупречным.

На Луизе де Вожирар было одно-единственное украшение — серебряное распятие на тонкой цепочке, — и, когда она встала, я сразу понял, кто она такая, еще до того, как Эрик расцеловал ее в обе щеки.