Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

очень горькие минуты жизни она на время забывалась, переносясь в иной мир, где, как говорят, нет ни печали, ни воздыхания.

А нынче и праздничная служба не принесла ей желанного успокоения. Напрасно она исступленно била поклоны, шептала горячие, идущие от сердца молитвы, спрашивала у бога совета. Молчал бог. Бесстрастно смотрел немигающими глазами прямо перед собой, никого и ничего не замечая. Молчали его архангелы — суровые, непреклонные. У них хватило силы проклясть Каина, поднявшего руку на брата. А она всего лишь слабая женщина. Она мать. И оба оставшиеся в живых сына одинаково дороги ей. Обоих она носила под сердцем, обоим отдала свою кровь, обоих вскормила своей грудью. Михайло обликом в нее пошел, да лютость ему Авдей передал. Тимофей по виду — в отца, а мягкость в него вошла от нее. И вот разрывается старое сердце меж детьми. И за Тимошу страшно так, что холодеет все внутри, отнимаются руки, ноги, мутнеет рассудок. Живет и не ведает, как по пятам за ним ходит ненависть старшего брата. И Михайла жаль. Если дознаются — не сносить ему головы, непутевому. Неужто ж ей, матери, предавать свое дитя?! Ну, а как же тогда с Тимошей? Как отвести от него преступную руку брата?

В тяжких думах совсем извелась Марфа. А они ее гложут еще с тех пор, как сгорела Тимофеева постройка. Не Парася тому виной. Ой, нет. То безвинная жертва. Уже на следующий день поняла Марфа, чьих рук это дело. Поняла и потеряла покой.

В тот вечер по нужде вышла Марфа во двор. Уже возвращалась в свой флигелек, когда увидела, как кто-то крадется садом. Затаилась. Сначала подумала, что грабитель. Но тут же узнала Михаила. Воровато озираясь, он прошел в дом. А у Марфы екнуло в груди и заныло, заныло в предчувствии чего-то недоброго.

Утром она едва не лишилась чувств, узнав о случившемся. И с тех пор не находит себе места. Две долгие недели не приходила Елена в сознание. В ней еле тлел слабый огонек жизни. И две недели пребывала Марфа в величайшем смятении. Она видела, как почернел Тимофей. Видела испуг и недоумение в глазах Сережки. Она слышала разговоры, которые велись вокруг этого происшествия. Говорили всякое. И то, что поздно вызвали следователя, и что помешал дождь отыскать преступника, и что надо было Тимофею оставить Елену там, где лежала, посреди дороги, а не нести в больницу.

Высказывались и вовсе нелепые предположения. Поползли слухи, что Тимофей сам покушался на жизнь Елены. Будто из-за ревности. Эти слухи кто-то усиленно распространял. Вскоре об этом заговорили все. Тимофея взяли под стражу. Он жестоко сопротивлялся, буйствовал. А потом обмяк, позволил себя увести. После этого еще упорней заговорили о виновности Тимофея.

Марфа совсем потеряла голову.

— О господи, что же ты деешь? — скорбно взвыла к богу.

Каждый день она ходила в больницу. Но к Елене не пускали. Марфа просиживала у стола дежурной медсестры, клала натруженные руки на колени, думала свои горькие думы, пока ее осторожно не выдворяли.

Только что кончилась утренняя литургия, а колокола уже звонили к обедне. Снег повалил большими хлопьями — сырой, лапатый. Марфа на ходу перекрестилась, заспешила к Верзиловым. Сегодня впервые ее пустят к Елене, и она решила взять с собой Сережку, который остался на попечении Савелия и его старой матери — Киреевны.

Сережка собирался недолго, и вскоре они уже были в больнице. Их пропустили в палату. Елена была плоха. Врачи предпринимали все возможное, чтобы спасти ее. Но ранения были тяжелые, много она потеряла крови и, ко всему этому, заболела воспалением легких. Потому и разрешили, пока жива, допустить к ней сына и свекровь.

Елена дышала тяжело, с хрипом, временами в беспамятстве стонала. Она лежала на боку, маленькая, как девочка-подросток — слабая.

беспомощная. Сережка всматривался в лицо матери, — бледное, похудевшее, искаженное страданиями. Ее ввалившиеся глаза были закрыты, нос заострился. Сережка узнавал и не узнавал свою мать, испуганно жался к бабушке. Марфа беззвучно плакала. Слезы текли по ее дряблым щекам. Губы искривились, задергались, и она вдруг заголосила, запричитала, как по покойнику:

— Болезная моя, страдалица! Голубка безвинная!..

Закричал Сережка, кинулся к матери. Его перехватила медсестра, повела к двери. Прибежали врачи, няни. Марфа безропотно повиновалась, когда ее взяли об руку и повели из палаты. А Сережка вырывался, плохо соображая, что делает. Уж очень много бед свалилось на его худенькие плечи. Сначала что-то непостижимое случилось с матерью. Он узнал об этом на следующий же день после того, как в тот злополучный вечер, не дождавшись родителей, забылся, сморенный сном. Ему сказал отец, как взрослому — сурово, без утайки: «Не сберегли мы свою маму, Сергей. От ран умирает...» И отвернулся, опустив поседевшую голову. Сережка еще не знал, что можно поседеть в одну ночь, в один миг. Теперь он знал это. Отец сутулился. Спина его непривычно вздрагивала. Сережка не знал, что можно плакать молча, без слез. Теперь убедился в этом. Он прильнул к отцу, ощутил дрожь его тела, заплакал, давясь слезами. Для него мать была самой умной, самой красивой, самой доброй из всех, живущих на земле. И он не мог допустить мысли, чтобы кто-нибудь думал иначе. Он Никак не мог понять того, что произошло.

Сергей плакал, и впервые отец не корил его за это, не успокаивал. Сергей не подозревал, что отец и сам готов был расплакаться, чтобы облегчить душу. Но слез у него не было. Была нестерпимая боль и пришедшее ей на смену какое-то холодное, еще более мучительное оцепенение.

Потом исчез отец, не повидавшись, не сказав ни слова.

— Уехал, — как-то неестественно оживленно объяснил дядька Савелий, когда Сергей пришел из школы. — Скоро вернется, — продолжал он, без надобности суетясь, избегая недоуменно-растерянного и выспрашивающего Сережкиного взгляда.

Сергей почуял в этом что-то неладное, уронил сумку с книгами.

Савелию пришла на выручку Киреевна.

— Ну, что ты, Сергей-воробей? — заговорила строго. — Нешто мы тебя обижать будем, глупый. Свой ты для нас. Уразумел? Вместо внучонка мне.

Сергей смотрел на нее, не в состоянии разобраться во всем этом.

— Чего уставился?! — прикрикнула Киреевна. — Батя наказал, пока в отлучке, присматривать за тобой. Мой руки и садись за стол, обедать будем.

У Сергея немного отлегло от сердца. Он поел, вышел на улицу. Мальчишки собирались играть в «сыщика», начали разбиваться на две группы. Появился Гринька. Увидев Сережку, указал на него пальцем:

—