Кубик 6 - Михаил Петрович Гаёхо

его извилины, остался, и мы движемся по нему, движимые тем, что выше нашего понимания, к той цели, которая хоть и не соответствует нашему первоначальному представлению, но никуда не исчезла.

— А мне не важно, какой там путь и предназначение. — Третий подошел к окну и стукнул кулаком по решетке. — Если тебя заперли, надо бежать. Здесь, конечно, железные прутья в окнах и стены из камня. Но это не значит, что я не найду способа выбраться. Я бы уже выбрался. — Он нагнулся, достал из сапога нож и, не разгибаясь, метнул. Нож воткнулся в верхний косяк двери и там остался. — Сколько их было, когда нас вели, — двое, четверо? Что я, не ушел бы, имея нож в сапоге? Только не хотелось доводить дело до крови.

— Правильно, — согласился пятый. — И тут есть еще одно соображение. Если тебе оставили этот нож (а можно считать, что тебе его именно оставили, когда не стали обыскивать), значит тебе в некотором смысле доверяют, считают, что ты не будешь использовать это оружие во вред. И это доверие накладывает на тебя определенные обязательства.

— Это еще почему? С какой стати я должен быть обязан чужому разгильдяйству.

— А разве нельзя рассматривать это, как ты говоришь, разгильдяйство, то есть — служебный недосмотр (многократно, между прочим, повторяемый) как преднамеренный жест — знак, означающий то, что тебя не считают преступником, задерживая, и что, соответственно, ожидают, что ты не будешь вести себя как преступник.

— И все-таки, посылая нам этот знак, как они могут рассчитывать, что найдется средь нас умная голова вроде тебя, которая его расшифрует?

— Я думаю, этот знак не нуждается в том, чтобы его расшифровывали, и не умственно должен восприниматься, а душевно. Да ты ведь и сам в глубине своей понял его, не размышляя, и отказался проливать кровь.

— Но когда я хочу бежать отсюда, ничто глубинное мне не мешает.

— Бежать, я думаю, это естественное право узника. И они, вероятно, готовы допустить такую возможность, без этого их добрый жест не имел бы действительной ценности.

— Какой ты, однако, хитроумный, — сказал третий. Он выдернул нож из косяка и, подойдя к наружной стене камеры, постучал рукояткой по стене внизу и по полу вблизи стены. Стена была покрыта штукатуркой, а пол выложен плиткой.

— Какая-то мысль у меня появилась, — сказал он. — Я слышал, что строители гробниц древних правителей заранее прокладывали потайные ходы, по которым могли впоследствии проникнуть в эти подземные сокровищницы и разграбить их. И вот, я подумал — почему нельзя ожидать чего-то такого от строителей тюрьмы. Если бы я строил тюрьму, я очень может быть проложил бы какой-нибудь потайной ход на случай, если самому придется сидеть там.

— Ты тоже хитроумен, — сказал пятый.

— И все-таки, разве не был нами найден этот камень? — сказал третий, продолжая простукивать пол и стенку. — Сомнений нет, что это был он. И что мы в итоге получили? Полный пшик. Забавную штучку, которая оказалась не нужна ни мне, ни тебе.

— Кое-кому все же оказалась нужна, — возразил пятый. — Еще один довод в пользу того, что мы, шестеро, составляем некое единство.

— И готовы к тому, чтобы занять уготованные шесть мест на нарах — так?

— Не нары, — с некоторым раздражением в голосе произнес пятый. — Я ведь объяснял тебе, что нары — это совсем другое.

— Плевать.

— Если помнишь, твой приятель восьмой говорил, что это еще не конец, а он, мне кажется, знает, что говорит. И мне любопытно, какое тут последует продолжение. Кстати, то, что это случилось с нами в том месте, куда нас насильно посадили, тоже о чем-то говорит.

— Мне не нравится быть кроликом, которого сажают и пересаживают, ничего не объясняя, — сказал третий. — И мне не нравится этот восьмой, которого ты назвал моим приятелем. Откуда он знает-то, что он знает? Почему распоряжается? Почему обещает так, словно имеет право? Не получится ли на финише, что мы все для него одного старались, а нам — шиш?

— Если и так, то мне все равно любопытно.

— А мне — нет. Не люблю, когда мной двигают втемную.

— Тогда выбрось свой камень, или отдай. Может, что-нибудь и изменится, — предложил пятый.

Третий не ответил. Он продолжал простукивать плитки пола вдоль наружной стены и, немного не дойдя до правого угла, почувствовал, что звук изменился.

— Здесь что-то есть. — Он начал расчищать острием ножа стык между плитками. Раствор в этом месте был положен слабый и легко крошился под лезвием. Третий уже почти готов был освободить одну плитку, но вдруг послышался лязг отодвигаемого снаружи дверного засова. Третий спрятал нож и поднялся. Дверь открылась.

89

Эф третий уже лежал на своем матрасе на верхнем этаже кровати и глядел в окно, когда дверь открылась, а Фа четвертый на своем матрасе лежал еще до того.

Вошедший человек нес в охапке свою постель, поэтому лица его не было видно. Сопровождавший охранник тут же закрыл за ним дверь. Человек положил свою постель на свободное место, и, когда повернулся, стал виден его заметный правый профиль с длинным носом и подбритая бровь.

— Ты-то каким бесом сюда попал? — удивился третий, узнав в человеке второго синего мундира, который теперь был, разумеется, не в мундире, а в простой одежде. Более того, задним числом он узнал в нем того человека в плаще, который сидел в кресле на носу «Крокодила».

— Будет хорошо, — сказал второй мундир, — если мы будем считать, что ты меня раньше не видел.

— Так я вроде бы не слепой, — сказал третий.

Второй подошел к двери, выдернул из косяка торчащий там нож.

— Твой?

Третий кивнул.

— Ты можешь продолжать делать, что делал, я не мешаю, — сказал второй мундир.

— Давай мы будем звать тебя второе Му, — сказал Эф третий.

— Хочешь меня оскорбить? Зря, меня это не трогает, — сказал мундир. — Но если называть меня «Му второй», то я считаю, это будет нормально.

Он протянул третьему его нож.

— А если я делаю ноги отсюда? — спросил третий, беря нож за рукоятку.

— Беги, а я посмотрю, — сказал второй, — и можешь не спрашивать моего разрешения.