Некрополь - Борис Пахор

Кто-то заговорил. Что он сказал? А тело тряслось в мокрых трубах, и от неясной новости его не охватила дрожь, как от дождевых капель, которые сейчас затекали за шиворот, только еще глубже стала усталость, которую бездна голода все сильнее влекла к центру земли. В самом деле, русского парня? Тогда спины на верхней террасе выровнялись, как будто еще раз придет эсман в прорезиненном плаще и проведет перекличку, сейчас, когда полип наверху набух и его щупальца распались, так что он снова стал закопченным слоном, ползущим вверх без ног, на коленях и на животе. Словно, несмотря на ампутированные конечности, ему нужно наверх, куда его зовут звуки, которые долетают время от времени и похожи на темное гудящее каменное крошево из невидимого жерла вулкана. И глаза уставились на ряд над ними, поскольку спины зашевелились, как зашевелились и те, кто выше, и те, кто еще выше. А глаза же как будто стараются увидеть в малейшем изгибе спин отклик чувства на некое действие, и так все выше и выше, вплоть до рядов, которые находятся на самой верхней террасе и являются его свидетелями. Но однако и выше были лишь спины, застывшие в напряжении. Они были неподвижны, с оголенными черепами, но все же казалось, что по ним постепенно проходило волнообразное движение, как слабая дрожь, в которой содрогнулось висевшее тело и затем отвердело в вытянувшейся в струну неподвижности. А в воздухе в тот момент захлопали крылья черной хищной птицы, которая на вершине горы клевала кость деревянного черепа. Потому что снова послышались глухие удары. Но ряды начали двигаться. Сначала на самой верхней террасе, потом ниже, и ниже, и медленно, чтобы мокрое тряпье не касалось кожи. Только головы были повернуты направо, поскольку на верхней ступени покинутой пирамиды оставалось в одиночестве молодое тело, и казалось, что оно висит на слюне, вытекшей из клюва хищной птицы, когда она склонила крылья на мятые облака. И медленно покачивалось, как вертящийся громоотвод, а тем временем за его спиной начали приносить котлы из кухни и спускались с ними вниз по лестнице. И ряды оглядывались на одинокое тело, но инстинктивно шли за паром, который поднимался из котлов и уводил их в барак. Их медленное передвижение становилось все более быстрым по мере приближения к бараку, и они уже бежали, когда входили, и лихорадочно хватали красные котелки, и садились за столы, и теснились в кучу. Мокрая мешковина прилипала к телу, но, когда между столов черпак опускался в котел, мы караулили его, ведь он непрерывно в течение восемнадцати часов являлся средоточием нашего дыхания. Потом наконец мы склоняли лицо над посудиной, и рты жадно пожирали горячую брюкву. Кто-то, еще не получивший ее, сказал, что парень доставал ногами до помоста и что его пришлось снять и повесить еще раз. В помещении становилось все темнее из-за облаков, которые снова стали беременными слонихами перед окнами, а парень качался над нами, между столом и котлом, и всего его окутывал теплый пар. Тот, кто еще не получил еды, затем сказал, что русский парень улыбался, когда ему накинули петлю на шею, и мы все ощущали, будто с этой улыбкой сквозь густой туман из дальней дали приходит прощение, поскольку для нас водянистая еда хороша, такая теплая, и пар такой приятный, что почти не чувствуется мокроты на спине, на бедрах и локтях, и поскольку деревянная ложка с такой большой надеждой выискивает кусочек картошки, когда скребет по железному дну.

Сейчас виселица передо мной и прожорливо тянется деревянным клювом в летнее небо. Внизу четырехугольный ящик, крышка которого опускается под углом, когда нога нажимает на педаль. Она сзади, за стоящим бревном. И если ботинком медленно нажимать вниз педаль, ступни висельника скользят по крышке, которая медленно оттягивается, а вверху петля медленно стягивает шею. Сейчас я понимаю, почему мы стояли так долго. Новая форма длительного умирания, так же, как было растянутым умиранием и бесконечное угасание голодных организмов. И кажется, что немцу ритм медленного, постепенного садизма нужен, поскольку так он и сам мазохистски истязает себя за стародавние злодейства своего племени. Во всем этом мертвецком сумасшествии есть и изрядная доля извращенного полового инстинкта, что доказывает то огромное рвение, с которым режим стерилизовал и кастрировал. А при проведении опытов с охлаждением в ледяной воде Гиммлер настаивал, чтобы замерзшего заключенного отогревали теплым телом нагой заключенной. И он даже сам приехал в Дахау понаблюдать и очень забавлялся, когда у заключенного, не умершего во время проведения опыта, теплота женского тела пробудила половой инстинкт.

Это грубое деревянное орудие совершенно такое же, как то в Пьяве, на котором вешали чешских патриотов, захваченных вместе с итальянскими солдатами. Я думаю о фотографиях в книге Матичича «На кровавых полянах». Ряды простейших виселиц, которые приказал поставить генерал Вурм вдоль всего фронта от Пьявы до Тироля для более чем сотни легионеров. И мне кажется, что я вижу, как военные ботинки висящих мужчин почти достают до земли, а люди, стоящие полукругом, сдерживают зевак, потому что все могли прийти посмотреть на них. Ужасное представление для предостережения и устрашения. В книге Матичича есть также фотография, на которой палач как раз поправляет петлю на шее чеха. У того руки связаны за спиной, и он стоит на ящике под деревом, на которое прибили два сколоченных в треугольник куска дерева. Крепкое тело стоит спокойно, лицо горько сосредоточенное и отсутствующее. Веки закрылись, чтобы за ними в темноте мысль могла остаться наедине сама с собой. Может быть, она вернулась домой и прощается с родными рощами, с лицом жены. Но его черты уже отстранились и от всего этого, в них сосредоточены тихая мужская скорбь и упорная изолированность. Он никак не мог представить себе, что его чистая любовь к свободе закончится за оградой итальянского сада, в хищных руках, ревностно занимающихся его шеей. Его лицо — темная завеса, опустившаяся перед всем тем, что является человеческим. Окружающая обстановка уже давно его не трогает, точно так же не знает он и о солдате, который держит ладонь правой руки на стволе, а глаза его уставились на ящик, на котором твердо стоит жертва, и он только и ждет, когда сможет ударить по нему ногой.

Парень, который висел здесь в час раздачи еды, улыбался в лицо собравшимся лагерным заправилам, а когда его отвязали, поскольку первая попытка им не удалась, проявил такую силу духа, что набрал слюну и сплюнул ее перед представителями нового европейского порядка. Ну а впрочем, Анна Франк говорила, что, вопреки всему, не потеряла веру в изначальную человеческую доброту. Хорошо, только вопрос в том, когда человечество станет настолько организованным и кто его организует, чтобы именно доброта смогла найти выражение, а не изуверство и садизм. Но сейчас сюда привел свою группу экскурсовод, опирающийся на палку. Объясняет технику медленного удушения, а я отхожу в сторону, где посреди террасы находится отрезок узкоколейки, перевернутая вагонетка и куча гранитных камней. Простые и не связанные между собой предметы, но они расскажут больше, чем длинная лекция об атрофированных телах, которые добывали гранит в каменоломне. Я этого не испытал, но знаю, что если бы мне пришлось переносить большие каменные блоки, то меня бы сейчас не было среди тех, кто рассматривает рельсы и вагонетку. Благодарен я должен быть своему мизинцу. И Жану. Потому что, если бы Жан не рассказал обо мне Лейфу, моя бумажная повязка вскоре исчерпала бы свои возможности. Но близость посетителей меня раздражает. У меня такое ощущение, будто я не пришел в это послеполуденное время из внешнего мира, а дождался их здесь, и для меня, как для всех заключенных, любая новость — крупица настоящей жизни.