Здравствуй, нежность - Дени Вестхофф

Когда в июне 1961 года, в своем прощальном выступлении, президент Эйзенхауэр предупредил свой народ об опасности для демократии, связанной с военно-промышленным комплексом, это казалось всего лишь фантазией… Теперь же, вполне вероятно, наша демократия выполняет роль фасада, за которым скрываются организации, не избранные народом и чуждые ему (МВФ, ГАТТ, ВТО, Всемирный банк…). Они захватили всю власть и принимают важные стратегические решения, не спрашивая об этом граждан. А наши выборные должностные лица теперь лишены всех своих полномочий, что мешает им работать и делает их программы таким вялыми и скучными.

Но вернемся к политическим взглядам моей матери. Как уже упоминалось, в начале 1960-х годов она была ближе к генералу де Голлю (а кто в то время не был его сторонником?), чем к истинным левым. Но ее сердце естественным образом уводило ее влево, и хотя некоторые идеи соблазняли ее своей революционностью, она все же считала, что коммунистическая партия находилась уж в слишком тесной связи с Советским Союзом. СССР наложил свою железную руку на Восточную Европу, лишил свой народ свободы и средств самовыражения, а это было для моей матери невыносимо. Ко всему прочему, когда она вернулась из поездки на Кубу, где первые проявления революции были столь многообещающими, то была разочарована происходящим в этой стране.

Таким образом, в 1965 году де Голль был для нее единственным, кто воплощал тот дух левизны, с которым она могла согласиться. Он проводил политику деколонизации Алжира и повернулся лицом к Востоку. В то время не существовало никакой другой фигуры, кроме, пожалуй, Мендес-Франса,[46] за которую она могла бы проголосовать и чьи идеи и убеждения она бы разделяла.

Пришлось ждать почти десятилетие, чтобы появился человек, который воплотил бы в себе наконец левые взгляды точно так, как она себе это представляла. В 1974 году она голосовала за Франсуа Миттерана. Поэтому, естественно, она осудила приход на президентский пост Жискар д’Эстена, представлявшего для нее все то, что мог воплощать правый эгоизм. Картина, которую моя мать составила о правых и левых, выражалась в следующих словах: «Для правых нищета неизбежна, для левых — она невыносима». Все семь лет жискардизма лишь усиливали ее недовольство и возмущение, которые с тех пор шли рука об руку с ее еще более сильной приверженностью к левым силам, в частности в сторону социалистов, что привело в 1981 году к ее безусловной поддержке Франсуа Миттерана.

«Годы Жискара» демонстрировали все признаки власти, стремящейся к авторитаризму, к усилению неравенства, к возвращению определенных привилегий и особенно к тому, что касалось ее самым непосредственным образом — обложению налогами, которые она называла «ошеломляющими». Да, она находила естественным, что те, кто много зарабатывает, должны платить много налогов, и она много зарабатывала, но она не одобряла то, каким образом использовались эти деньги, которые «воровали» у людей. Она находила «очень неприятным, что деньги отбирали, чтобы строить ракеты или маленькие атомные бомбы», хотя у нас их и так было достаточно, чтобы тридцать тысяч раз взорвать всю планету.

Ее возмущало, что налоговые деньги не распределяются справедливо, например на образование или здравоохранение; что они не идут в первую очередь нуждающимся людям, тем, кто, как она говорила, «застрял»; что они не направляются в больницы, в частности медсестрам, которых она поддержала в 1991 году, опубликовав большую статью, где были изложены причины, по которым медицинские сестры были вынуждены выйти на улицу, чтобы выразить свое негодование. «Эти женщины помогают вам и поддерживают вас в самые трудные моменты, когда вы полностью зависите от них, вы же не можете даже сказать им „спасибо“. Все забыто, пройдено, и это мне глубоко противно» Это женщины, также писала она, «которым доверяешь самого себя в самые страшные моменты жизни […] это женщины, у которых просишь помощи, когда хочешь жить, а иногда — когда хочешь умереть […] мысль о том, что им платят мало, что их эксплуатируют, кажется мне чудовищной […] Мы живем в очень странное время, когда те, кто учит детей жить, постигать жизнь (учителя), и те, кто помогает нам выжить, а иногда и уйти из жизни (медсестры), оказываются забыты и обделены. Оно даже более чем странное, оно возмутительное».

Двадцать лет назад она выступила в защиту абортов. В апреле 1971 года она подписала «Манифест 343», петицию, в которой триста сорок три женщины утверждали, что делали аборт и, подвергая себя таким образом уголовному преследованию, обращались с призывом дать возможность женщинам делать свой выбор и отказаться от преследовний тех, кто вынужден был делать подпольные аборты. Ее возмущал тот факт, что вопрос об абортах стал носить чисто финансовый характер. «Если у вас есть деньги, вы едете в Швейцарию или в другое место, и все пройдет хорошо; если же у вас их нет, вы вынуждены обращаться к уличной молочнице, которая знает кое-кого, кто готов для вас подхалтурить». Она считала позором давать жизнь человеку, если не имеешь возможности сделать его счастливым. «Мы не можем быть уверены, что сделаем ребенка счастливым, но мы должны быть уверены, что готовы сделать все, чтобы он стал счастливым».

Однако поступки моей матери не всегда были мотивированы гневом или негодованием. Иногда Саган критиковали за ее отстраненность от политики и почти всегда забывали о ее интересах и пристрастиях. А она ярко и открыто восхищалась писателями, режиссерами, кинематографистами, художниками, таланту которых она поклонялась со всей своей эмоциональностью. Она чувствовала неудержимую потребность выражать им свое глубокое восхищение. Они были для нее таким источником счастья, что ей обязательно хотелось рассказать о них всем, чтобы как можно больше людей могли разделить с ней ее состояние. Что может лучше свидетельствовать о благодарности и щедрости? Один из лучших примеров — это «Письмо любви к Жану-Полю Сартру», которое она написала в 1980 году для своей подруги Николь Висниак, создавшей самый красивый и самый элегантный журнал «Эгоист». «Вы написали книги, самые умные и самые честные в вашем поколении, вы даже написали книгу, самую яркую во всей французской литературе: повесть „Слова“».

Она бесконечно уважала Сартра, потому что он был писателем невероятного таланта, но еще и потому, что он, по ее мнению, обладал всеми качествами человеческого гения. Сартр никогда не заботился о том, что о нем думали, он никогда не боялся насмешек. Сартр всегда сдерживал свои обещания, он всегда бросался на помощь слабым и униженным. Сартр верил в людей, и если он иногда и ошибался, то всегда признавал это. Сартр всегда отказывался от почестей и славы. Сартр всегда и все отдавал. «Вы любили, писали, делились, давали все, что только могли дать и что было важно, но в то же время отказывались от всего, что вам предлагали и что считается существенным в этой жизни». Для нее Сартр служил величайшим примером гуманизма, интеллекта, великодушия, честности, мужества, то есть всех тех качеств, которые он поднял до уровня идеалов. Идеалов, которые Саган разделяла, и это была она, моя мать, о которой иногда говорили, что она лишена всякой морали, что она не успокоится, пока не добьется своего. С восхищением Сартром не мог не быть связан тот факт, что моя мать отказалась от места во Французской академии в середине 1990-х годов. Подобно Сартру, отказавшемуся от Нобелевской премии по литературе в 1964 году, она считала, что слава, награды, почести, медали несовместимы с ее работой, с ее верой, с ее желаниями и страстями. Она считала, что они полностью противоречат духу и самой жизни писателя. «Ни один художник, — писал Сартр, — ни один писатель, ни один человек не заслуживает того, чтобы быть возвеличенным при жизни, потому что он имеет право и свободу все поменять. Нобелевская премия возвела бы меня на пьедестал, тогда как я еще не закончил делать какие-то вещи, а я хочу быть свободным в своих действиях и поступках».