Призраки и художники - Антония Байетт

Книга получится длинная. Пришел на ум Пруст, его отделанная пробкой комната, в которой массивы бытия перегонялись в слова, фрагменты его опыта: перья на шляпках и цеппелины, музыкальная форма, чтение и живопись, порок, чванство, внезапная смерть и медленное умирание, любовь и безразличие, еда, салфетка, телефон, плиты баптистерия — целая жизнь человеческая.

Такие моменты — если позволить себе их прочувствовать — потрясают до глубины души, словно любовь с первого взгляда, словно удар, предшествующий перелому кости, словно выигрыш или потеря огромной суммы денег. Миссис Смит, как ей казалось, относилась к разряду людей, способных себе ничего такого не позволять. Она могла — и доказала это на практике — благополучно игнорировать любовь с первого взгляда: до замужества — из самолюбия, после — из страха моральных терзаний. И вот она сидит в залитой солнцем библиотеке и наблюдает, как покачивает головой змея и как скручивается телеграфная лента, и змеиный танец не надоедает, а, напротив, становится все сложнее, притягательнее, повелительнее. Ей вспомнился Кекуле,[49] к которому ответ на фундаментальный вопрос физики твердого тела пришел в виде фантастического видения — огненный змей кусает себя за хвост. И почему сгущение мысли — взять, к примеру, сны-предупреждения или сны-приказы — оказывает такое могучее воздействие? Конечно, миссис Смит могла бы сказать, что все ее мысли — часть одного целого, часть ее самой, очерченной и ограниченной своим жизненным опытом, полом, родным языком, социальным происхождением, образованием, телом и энергией. Но такие насыщенные переживания, такое острое наслаждение, когда границы ее «я» вдруг дали выход силам, облекли ее властью, были не в привычках миссис Смит. Надо полагать, тоска по такого рода эстетическим удовольствиям посещала ее и раньше. Но она соблазн отвергала. А то с чего бы ей так бояться тех ярких книг?

Она взялась за перо, и между разрозненными сюжетами протянулись связи, из первоначальных посылок будто сами собой родились продолжения; они ветвились и давали плоды, словно в ускоренном фильме: из зерна — сразу росток, из весны — лето. Миссис Смит писала торопливо, не поднимая головы, и примерно за час успела больше, чем в периоды апатии и рассеянности — за неделю. Неделю? Да нет, месяц. Даже целый год. Хотя работа работе рознь. Сейчас миссис Смит чувствовала, что новый труд — это и правда движение вперед, особая форма жизни, ее жизни, своя самостоятельная жизнь.

Когда мысли нашей героини описали круг и вернулись на исходную (от планирования — связка за связкой — добрались до первоначальной идеи о том, что линии стоит связать), она встала, вышла из библиотеки и направилась по улице. В крови было слишком много адреналина, возбуждение требовало выхода в действии.

* * *

Она прогулялась по Джермин-стрит — сперва в одну сторону, потом в другую; сквозь сумрачный портал вступила в рассеченную окнами шоколадно-коричневую тишину Святого Иакова; вновь оказалась на залитом солнцем церковном дворе (поток людских ног выгладил и обезличил его могильные плиты). Прошла по Пикадилли, мимо «Фортнума и Мейсона», мимо показной роскоши в благопристойных витринах. Свернула в Пассаж — пещеру Аладдина с блистающими за стеклом сокровищами. И вновь попала на Джермин-стрит. Все переменилось. Все принадлежало ей. То есть — тщательно выбирая выражения, мгновенно истолковала эту мысль она — пришла полная уверенность, что теперь она может все увиденное перевести в слова, свои собственные слова, английские слова, английские слова одна тысяча девятьсот семидесятого года, — каждое со своим значением, и своими границами, и своей бесконечно богатой историей, такой же индивидуальной, как жизненный опыт миссис Смит. Нет, она не была как Адам, который в райском саду нарекает имена всему сущему, придумывает существительные. (Не то чтобы она отрешенно, словно впервые в жизни, произносила: «дерево», «камень», «трава», «небо» — или хотя бы такие частности, как «омнибус», «газовый фонарь», «кюлоты».) В основном ей на ум приходили прилагательные. Узловатая кора, о-де-нильский фасад «Фортнума»… Eau-de-nil — салатовый оттенок цвета нильской воды, модный в эпоху нельсоновских побед, когда Пикадилли обретала нынешний вид. Цвет викторианских гостиных, а также — если судить по витрине косметического магазина — еще и новых теней для глаз: «Глазки-сказки», «Западный нефрит», — какой вздор, сколько энтузиазма! Чудесно. Существительные, пришла ей в голову диковатая мысль, — слова поэтические. Вот как у Вордсворта: «Суда в порту, театры, башни, храмы, река в сверканье этой мирной рамы…» А романам с их частностями приличествуют прилагательные. Они ограничивают существительные. Но в то же время придают им сил. У Диккенса одни сплошные прилагательные. И у Бальзака. И у Пруста.

Теперь, поняла миссис Смит, что бы там отвлеченная мораль ни говорила о важности жизни по сравнению с литературой, писательство станет для нее главнейшим делом. Это прозрение само собой пришло с возрастом. Романы — по сравнению с песнями, например, или математикой — удел средних лет. Длинный роман, который она задумала, покажет и как долго она живет на свете, и как скоротечна жизнь. Нет, она, конечно, не собирается писать всемирную историю или даже какую-нибудь историю современности, а уж тем более — боже упаси — собственную историю. Автобиографии врут почище самой разнузданной беллетристики. Но по роману будет ясно, что его создатель стал свидетелем, и чутким, определенных исторических событий. Перед ее глазами прошла война и социальные реформы, появилась и угасла вера в то, что каждому воздается по трудам его, началось объединение Европы и усилились призывы к самодостаточности Англии, установилась эпоха общественной справедливости, общего среднего образования и женского равноправия, настал конец индивидуальности и произошло обнищание либеральной идеи. Чудесно было бы описать события человеческой жизни, по которым, словно по вехам, удастся проследить стоящие за этими словами триумфы и промахи, ужасы и нелепости, надежды и опасения. А биологическая история! Миссис Смит на себе испытала рождение (собственное), половозрелость, болезнь, секс, любовь, брак, рождения (детей), иные разновидности любви, чувство семейных уз, родства; познакомилась с местными трактовками этих всеобщих феноменов: доктором Споком, Боулби,[50] Винникоттом;[51] пережила демонстрации хиппи, увидела, как обшарпанные рабочие районы прихорашиваются и дорожают под наплывом понаехавших богачей и как прилагательное «голубой» превращается в существительное с идеологическим подтекстом. Как это все интересно и удивительно и как удачно со всем этим совладал язык — долгие нити письменных текстов, которые то плотно обхватят какое-то явление, то свободно его обогнут; где соединят и свяжут узелком, где разведут… А если метафору сменить, то язык окажется ящиком Пандоры, пещерой Аладдина, бездонным темным мешком, в который можно вместить и из которого можно вынуть все, что угодно, и вещь окажется и той же, и в то же время другой. «Nel mezzo del cammin di nostra vita», — пришла ей на ум иностранная цитата. Половина за плечами, и вот новое начало. На мгновение миссис Смит, до половины перешедшая Джермин-стрит, почувствовала себя Данте.