Призраки и художники - Антония Байетт

* * *

А где же тот насыщенный сюжет с переплетением линий, который я обещала? Он вот-вот объявится, он уже идет по Риджент-стрит, наперерез миссис Смит, полуденный кошмар. Дабы не быть заподозренной в безвкусице, сразу оговорюсь: речь совсем не о срикошетивших пулях, террористах и кознях ИРА. Слишком уж часто истории в литературе и жизни обрываются из-за подобных вещей.

* * *

А пока на стойках с газетными заголовками миссис Смит прочитала: «Скончался знаменитый писатель». Она купила утреннюю газету и узнала, что умер Э. М. Форстер. Ему был девяносто один год. Долгая жизнь, которая, впрочем, с двадцать четвертого года ни в одной его художественной строчке не запечатлелась. «Соединить, — написал он, — соединить прозу и страсть».[52] Сломал писателя, судя по всему, распад мира, который он знал: определенная общественная иерархия, жизнь большой семьей, в собственном доме, на лоне пасторальных пейзажей. Представлениям миссис Смит об идеальном английском романисте Форстер отвечал в гораздо большей степени, чем Лоуренс. Форстер писал сдержанно-ироничные книги о ценности индивидуума и его обязанностях. Он знал об опасностях, угрожающих индивидуальности: неразумии, воинствующем энтузиазме, политическом угаре. Он верил в терпимое отношение к ближним, в упорядоченность искусства, в то, что в мире действуют трудные для понимания силы, по отношению к которым искусство не имеет значения. В Кембридже у миссис Смит была подруга, чье окно выходило как раз на окна Форстера. Она смотрела, как тот неспешно ходит по комнате, перекладывает бумаги. Но никогда не пишет. Она его уважала чрезвычайно.

Так что миссис Смит с некоторым удивлением отметила, как при виде заголовков в душе у нее мелькнула рефлекторная радость: а я жива! «Наконец-то, — сказала она себе (мысли по-прежнему неслись с невиданной скоростью и четкостью, так что словесные формулировки приходили с запозданием), — наконец-то будет посвободнее. Наконец-то можно делать что хочется и не бояться: а вдруг он проигнорирует? Вдруг отмахнется?» Нелепость какая-то: он о ее существовании и не подозревал. У него и желания не могло возникнуть игнорировать ее или отмахиваться.

Понимать эти чувства надо так, решила миссис Смит, расхаживая по Джермин-стрит, что смерть устранила Форстера — в каком-то глубинном смысле слова — как критерий оценки. Утихло чувство, не дававшее покоя и тянувшее в разные стороны, что надо сделать не хуже, чем у него, но обязательно по-другому. Теперь, когда его труд официально завершен, когда за ним окончательно захлопнулась дверь истории, он в каком-то смысле стал ближе, у него легче учиться. Вновь прошла мимо церкви. Форстер… агностик, строгий блюститель принципов. Она завидовала определенности его взглядов. Но радовалась, что сама другая. Промелькнула мысль: «В день смерти Э. М. Форстера решила я написать большой роман». И церковный двор ответил библейским эхом: «В год смерти царя Озии видел я Господа…»[53]

Форстер сказал: «Те, кого я уважаю больше остальных, живут так, словно они бессмертны, а общество вечно. Оба эти допущения суть ложь, но оба должны быть приняты на веру; а иначе как есть, работать, любить? Как не дать человеческому духу задохнуться?»[54]

* * *

Восторг в душе у миссис Смит не затихал. Для человека, обуреваемого страстью, все вокруг летит стремительным зигзагом, будто разматывается из катушки полосатая лента: газеты, смазанный шрифт заголовков, Святой Иаков, плакаты с призывами помочь голодающим, выстроившиеся в витринах Джермин-стрит принадлежности мужского обихода, светозарные ботинки, вышитые домашние туфли из бархата, пестрые рубашки, сырная лавка, источающая бодрый запах тлена, парфюмерный «Флорис», неуловимо-душистый, как мешочек-саше. А для уха — еле различимая барочная музыка на органе. Не то уголок цивилизации, не то выставка потребления. А вот и магазин ювелира Гримы. Этот нарочитый, богатый в своей примитивности фасад тут недавно; к каркасу витрин привинчены как бы в случайном порядке грубые каменные плиты типа кремневых — получилось что-то вроде современных декораций, мрачных, тяжелых, к старинной драме: «Царь Эдип», «Король Лир», «Макбет». А в просветах меж суровых каменных плит — крошечные яркие витрины, выстланные алой лайкой, пурпурным шелком, киноварным бархатом. Расставленные в изящном беспорядке украшения не блещут педантичной полировкой: золото и серебро скорее истерто, будто камень или кость в волнах прибоя. Огромные, дикие, бугристые, сияющие жемчужины, огненный грушевидный опал, россыпь лунных камней, как брызги воды на золотой кольчуге, — эти примитивно-роскошные сокровища украшают диадемы и ожерелья, будто извлеченные из погребальной ладьи в Саттон-Ху, или гробницы фараона, или Музея современного искусства. «Окна, рамы, оправа, — думала миссис Смит, которой во всем виделись метафоры. — Из окна библиотеки я увидела государственный флаг и летние деревья. В этих же поместилась пещера фей и все легенды шестидесятых, а в витрине магазина готового платья — родная для Форстера Эдвардианская эпоха с рубашками и домашними туфлями ручной работы. Окна наводят порядок. Но беспорядка нет. Даже эти названия — „Тёрнбулл и Ассер“, „Флорис“, „Грима“ — вполне годятся и для саги в духе Толкина, и для реалистического романа, и для фантастической истории на современном материале. Все уже имеется. И время есть».

* * *

В этот момент мужчина, свернувший на Джермин-стрит, тронул ее за рукав, окликнул по имени и сказал, что рад видеть. Она его не сразу узнала: с момента их последней встречи он здорово постарел. Миссис Смит не записала бы его в разряд близких людей, хотя в те редкие моменты, когда их пути пересекались, он вел себя так, будто они старинные закадычные друзья. История этого человека, к которой я сейчас приступлю, во многом являет собой полную противоположность истории миссис Смит, особенно если учесть, что существо с другой планеты — или хотя бы из Японии, Бразилии или Турции — нашло бы истории почти всех англичан с университетским образованием похожими друг на друга как две капли воды. Миссис Смит и Конрад учились в одном университете, ходили на одни и те же вечеринки, и в Лондоне начала семидесятых у них в сферах искусства и образования имелись общие знакомые и пара общих друзей. Правда, миссис Смит изучала английскую литературу, а Конрад учился на психолога. В свое время он пытался было с ней заигрывать, но с кем только он не заигрывал! В общем, за особый знак внимания она это не приняла. Как раньше, так и сейчас Конрад оставался для нее знакомым знакомых.

Конрад, по обыкновению, прямо-таки светился от удовольствия: будто никого в целом свете так не жаждал встретить в настоящий момент, как ее, будто, сведя их вместе, судьба, или Провидение, или Господь Бог удовлетворили его насущное желание, да и ее, надо полагать, тоже. От возбуждения он прямо-таки подскакивал на тротуаре Джермин-стрит, плотный мужчина с недавно выкатившимся грушевидным животиком, который нависал над джинсами, как крупное яйцо всмятку над подставкой не по размеру. Под джинсовой курткой у него была надета хлопчатобумажная водолазка, на которой там и сям проступали ржавые пятнышки и торчали жесткие волоски. Конрад пританцовывал с мальчишеским задором, хотя лет ему было немало; макушка и лоб совсем лысые, а на воротнике лежат длинные сальные курчавые пряди. Поначалу внимание миссис Смит привлекли именно волосы. В университете Конрад ходил с настоящей гривой, обладателя которой трудно было не заметить.