Истории для девочек - Лидия Чарская

И, сказав это каким-то новым, опечаленным и размягченным голосом, он поспешно сошел с кафедры и исчез за дверью. Класс дружно ахнул.

Не знаю почему, но последние слова ненавистного вампира больно ущипнули меня за сердце.

Не вполне сознавая, что делаю, я опрометью бросилась из класса. Церни невозмутимо шагал по коридору своими длинными ногами, и я едва успела настичь его у дверей учительской.

– Monsieur Церни, – прошептала я, краснея, – monsieur Церни, пожалуйста, не уходите от нас! Ради Христа!

Он насмешливо пробормотал сквозь зубы:

– Запоздалое раскаяние, г-жа Джаваха. Впрочем, лучше поздно, чем никогда.

– Ах нет! Ах нет, monsieur Церни… – не помня, что говорю, лепетала я, – не уходите… Зачем бросать место из-за глупой выходки глупых девочек… Простите меня, monsieur Церни… Это было в первый и последний раз. Право же… это такая мука, такая мука… – И, совсем забывшись в моем порыве, я закрыла лицо руками и громко застонала.

Когда, отняв руки, я взглянула на Церни, то не узнала его преобразившегося лица: до этой минуты злые и насмешливые глаза его странно засветились непривычной лаской, от которой все лицо перестало казаться сухим и жестким.

– Госпожа Джаваха! – несколько торжественно произнес он. – Я вас прощаю… Ступайте объявить классу, что я и вас, и всех их прощаю от души…

– Ах, monsieur Церни, – порывисто вырвалось у меня, – какой вы великодушный и милый!

Влетев в класс с радостной вестью, я увидела следующую картину: Краснушка дописывала на доске белыми крупными буквами последнюю строчку.

Надпись гласила:

Могла ли я не простить их, когда кругом улыбались детские дружеские личики, когда четыре десятка рук потянулись ко мне с пожатием, и столько же детских ротиков – с сердечным поцелуем. Я засмеялась тихо и радостно, быстро схватила мел и подписала внизу такими же крупными каракулями:

И потом, внезапно вспомнив только что происшедшее, подмахнула ниже:

В ту же минуту дружное «ура» вырвалось из груди сорока девочек.

Соседняя дверь отворилась, и в нее просунулась седая голова классной дамы соседних с нами шестых.

– Вы с ума сошли, mesdames! Рядом уроки, а вы кричите, как кадеты, – прошипела она. – Я пожалуюсь m-lle Арно.

Мы, действительно, сошли с ума. Мы целовались, и смеялись, и жили в эту минуту одной жизнью, одним сердцем, одними мыслями. Преграда рушилась… Я нашла мою новую семью.

Моя жизнь в институте потекла ровно и гладко. Девочки полюбили меня все, за исключением Крошки. Она дулась на меня за мои нередкие успехи по научным предметам и за то исключительное внимание, которое оказывал мне теперь класс. Еще Маня Иванова невзлюбила меня потому только, что была подругой Крошки. Остальные девочки горячо привязались ко мне. Теперь мое слово получило огромное значение в классе. «Княжна Нина не соврет», – говорили девочки и верили мне во всем. Мне была приятна их любовь, но еще приятнее их уважение. Классные дамы, добродушная Геринг и строгая Арно – также относились ко мне исключительно хорошо.

«Радость-папа, – писала я в далекий Гори, – благодарю тебя за то, что ты выучил меня никогда не лгать и ничего не бояться…»

– Вот ученица, на которую можно положиться вполне, – говорила m-lle Арно в первый же месяц моего пребывания в институте занесла меня на красную доску.

Я не понимала, чем я заслужила подобное расположение. Я делала только то, что диктовало мне мое сердце. «Разве не обязанность каждого человека говорить правду и поступать правильно и честно?» – думала я.

Ложь была мне противна во всех ее видах, и даже в пустяках. Как-то раз мы плохо выучили стихотворение немецкому учителю, за что и получили двойки и пятерки. Даже у меня, у Крошки и Додо – лучших учениц класса – красовались нежелательные семерки за ответ.

– Schande! (Стыдно!) – сердито, уходя из класса, бросил нам вместо прощального приветствия рассерженный немец.

Пристыженные сошли мы в столовую к обеду и еще больше смутились, увидя там Maman в обществе нашего почетного опекуна и министра народного просвещения. Последнего мы дружно боготворили.

– Уж вы меня простите, – обратился он к старшим, у которых было уселся за столом, чтобы разделить с ними скудный институтский завтрак, – а только вон мои «моськи» идут! (Маленьких воспитанниц он почему-то всегда называл «моськами».) – И, спеша и переваливаясь, он опередил нас и, встав в первой паре между Валей Лер и Крошкой, прошел так через всю столовую к нашему великому восторгу.

– Что ж вы на урок к нам не заходите, Иван Петрович? – бойко выскочила вперед Бельская.

– Некогда было, мосенька, – отечески тронув ее за подбородок, ответил министр. – А какой урок был?

– Немецкий.

– Ну и что же?.. Нулей, поди, не оберешься в журнале?

– Вот уж нет, – даже оскорбилась подобным замечанием Кира Дергунова, получившая как раз единицу в этот урок.

– Так ли? – забавно-недоверчиво подмигнул шутивший министр.

– Вот уж верно. Я десять получила.

– Ну? – протянул он, высоко подняв брови. – Молодец, мосенька! А ты? – обратился он к Запольской.

– Двенадцать, Иван Петрович, – не сморгнув соврала та.

– Счастлив же должен быть сегодня Herr Hallbeck, – произнес он не то насмешливо, не то задумчиво.

– Ну, а ты, принцесса Горийская (меня так прозвали институтки), тоже, поди, двенадцать получила? – неожиданно обратился ко мне министр.

– Нет, Иван Петрович, – твердо произнесла я, – я получила сегодня семерку.

– Вот тебе раз! – произнес он и скорчил такую потешную гримасу, что весь стол дружно прыснул со смеха.

– А ведь я знал, что эта не солжет, – снова уже серьезно проговорил Иван Петрович. – Такие глаза лгать не могут, не умеют… Правдивые глаза!