Луначарский - Юрий Борев

— Да, более того, вы потом резко полемизировали с моей статьей «Театр», где излагалась программа условного театра. Однако ваша полемика была во многом неубедительна. Вы утверждали зависимость формы от содержания.

— Форму диктует содержание. Я и сейчас так думаю.

— Нет, форму ничто подсказать не может. Она находится впереди всего творческого процесса, форма в известном смысле есть содержание. Мне не так важен текст, как его театральное прочтение.

(Заметим, что формулировку Мейерхольда «форма в известном смысле есть содержание» почти через полвека повторят структуралисты.)

Луначарский возразил:

— Нельзя так беззаботно относиться к содержанию. Отсюда возникает опасность идейной и эмоциональной пустоты.

Было неясно, для чего пришел этот умный и острый человек. Неужели только затем, чтобы изложить свои взгляды на художественную форму? Луначарский решил придать встрече деловой характер и повернул разговор в нужное русло:

— Уважаемый Всеволод Эмильевич, у нас с вами будет, надеюсь, еще время поспорить о художественных принципах современного театра. Ныне же организационные вопросы должны опережать и определять художественные.

— Видите, — обрадовался Мейерхольд, — форма может опережать содержание!

— Не стану сейчас спорить на эту тему. Только что со мной говорил посланец Александринского театра и заявил, что театр не будет сотрудничать с новой властью. Нет ли у вас каких-либо соображений по этому вопросу?

— Я, режиссер Мейерхольд, сотрудничать с революцией и ее властью буду и полагаю, Анатолий Васильевич, что смогу организовать ваше выступление в Александринском театре. А дальше успех будет зависеть от вашего ораторского искусства и убедительности аргументов в пользу революционной культуры.

— Договорились. Организуйте митинг. Я приеду. А о вашем сотрудничестве поговорим при следующей встрече. Приходите.

Луначарский попрощался с Мейерхольдом и проводил его до двери. Следующим в кабинет вошел человек, лицо которого показалось наркому знакомым, однако он никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах они прежде виделись. Кажется, в то недавнее и теперь такое далекое предоктябрьское время они встречались на каком-то собрании художественной интеллигенции. Помнится, это был активный, склонный к резким спорам человек. Пока Анатолий Васильевич вспоминал, откуда он знает этого посетителя, гость представился. Луначарский уловил, что это живописец, но фамилии не расслышал, а переспрашивать показалось неудобно, тем более что художник держал себя как знаменитость, которую все хорошо знают. Спросить в этой ситуации: «Как ваша фамилия?» — было действительно неловко. Гость же сразу стал развивать свою точку зрения на отношение интеллигенции к революции и к новой власти. Начало этих рассуждений Луначарский пропустил и включился в разговор лишь на последней фразе длинной тирады.

— …в нас, художниках, память эпохи, — говорил посетитель. — Если советская власть не подружится с нами, мы изобразим ее для истории в черных красках.

— За нашей властью — народ. Память народа важнее памяти искусства. В искусстве навечно остается лишь то, что совпадает с представлениями народа о своей эпохе, о своей жизни. Так что не пугайте нас возможным отлучением от истории, а подумайте, как бы самому к ней приобщиться.

— Для этого вы рекомендуете покориться вашей власти и пойти с ней на сотрудничество? — не без сарказма спросил художник.

— Не вижу в этом ничего зазорного, — сказал Луначарский. — Напротив, такое сотрудничество для разумного художника сегодня — единственно верный путь служения своему народу.

Художник говорил уверенно, ни минуты не сомневаясь в истинности своих слов и сопровождая каждую фразу жестом:

— Кто только не отождествлял себя с народом! В прошлом провозглашалось единение православия, самодержавия и народности. Сегодня вы объявляете новое триединство: партия, советы и народ. Художник должен следовать не политическим лозунгам, а реальности. Союз с властью сулит ему личное благо. Но есть еще его душа, его призвание, его искусство. В довольстве разнежиться — себя потерять. Художнику жить должно быть неудобно. Как река ищет путь к морю, преодолевая горы и ущелья, пороги и перекаты, так и деятель культуры может осуществиться лишь в поиске!

— Я тоже за поиск, — мягко возразил Луначарский, — но искать нужно благо для своего класса, для своей отчизны, для всего человечества. Революция — локомотив истории, и неразумно стоять на ее пути.

— Однако в топке этого локомотива не уголь, а человеческие судьбы и жизни! — воскликнул художник. — Слишком мал коэффициент полезного действия вашего локомотива. В его топке горят людские судьбы, путь, проторенный историей, изменен, по топи и глуши во тьму, в неизвестность прокладывается новый путь. Прокладывается днем и ночью, с неимоверными трудностями: не хватает шпал — кладут людей вместо них, не хватает рельсов — на них переплавляют чайники, самовары, кровати, не хватает проводов — и из людей начинают вытягивать жилы и натягивать их на столбы. И это все, чтобы история продвинулась в новом, никому не известном, непредсказуемом направлении? А кто ведет ваш локомотив? Поначалу — бескорыстные энтузиасты, талантливые безумцы. Однако на смену им придут корыстные люди, готовые половину вагонов пустить под откос ради того, чтобы установить свою безоговорочную власть над поездом, над всеми пассажирами всех классов!

— Ваши рассуждения излишне мрачны, чтобы не сказать — контрреволюционны.

— От отрицательной политической квалификации они не становятся менее истинными.

— Политические эпитеты характеризуют классовую ориентацию ваших рассуждений, а чтобы понять их ложность, надо вам почитать Маркса. Вам нужен политический ликбез, тогда вы поймете главное: локомотив революции идет не в случайном направлении, не в неизвестность, а в научно обоснованное будущее и научно обоснованным путем. Машинист этого локомотива — партия… Ваши футурологические прогнозы выдают вашу политическую безграмотность.

Отповедь Луначарского, видимо, немного отрезвила посетителя, и он начал говорить более примирительно, обозначая линию своего возможного сотрудничества с советской властью.

— Я не хочу идти на глубокий конфликт с новой властью, но в мои планы не входит и тесное сотрудничество с ней. Я полагаю служить русской национальной и мировой культуре. А поскольку сегодня это возможно лишь в рамках новой власти, я готов, чтобы она меня использовала в качестве творца и проводника культуры в массы, а я использовал бы новую власть в качестве способа передачи культурных ценностей аудитории и для обеспечения условий моего существования и творчества. На таких взаимовыгодных условиях и имея в виду известное единство целей — создание культурных ценностей и их передачу народу — я готов и даже желал бы сотрудничать с новой властью, сохраняя свою независимость. Маркса я почитывал и, если угодно, сформулирую свои убеждения по-марксистски: я — производительная сила культуры — нуждаюсь в посредничестве власти для создания моих производственных отношений с читателями и зрителями и в орудиях и средствах производства — типографиях, театрах, библиотеках, которые национализированы новым государством. Государство же нуждается во мне — творце искусства.