Нет - Сергей Кузнецов

…утром, добредши до кремля и шатаясь там по маленькому нелепому базарчику, Лис вдруг понял, что недовольство Волчека тяготами путешествия, условиями жизни («Тебе номер нравился?» — «Да-да, конечно, конечно»), пьяными, уездной лапидарной рекламой, общей местной тоской — его, Лиса, почему-то веселит и радует. Не злорадство, нет — а просто такое глупое, хитроватое удовлетворение: вот, мол, что глупому иностранцу депрессивный криз, то русскому любовь к Родине. Лис долго думал потом, что, наверное, не в русскости даже дело, — просто есть что-то нелепое в фигуре путешественника с проводником, что-то, что делает путешественника чудовищно уязвимым, слабым, несчастным, слепым кутенком в руках своего местного ушлого поводыря. Расчувствовался и купил Волчеку в подарок свиристелку — похоже, видел в Праге, не круглоголовых, правда, а вытянутых немножко и как-то покрашенных ярко, — но все равно похожих. Волчек, кажется, оценил.

…сюда, во Внуков, ехать не хотелось страшно, и сам понимал, что не рациональный это страх, — а пересилить все равно не мог, потому что в детстве еще видел не раз зеленые брошюры — «Внуки Путина: самый несчастный город России». Знаменитая картинка: двухголовый мальчик, одна голова — маленькая, но совершенно явно — живая, настоящая — осмысленно смотрит в камеру и улыбается, другая, чуть смазанная на снимке, резко повернута в сторону, детское выражение — полуоткрытый рот, вытянутая шея, что-то увидел — двухголовую кошку? Мальчиков пиджачок почему-то нехорошо топорщился слева, маленьким я боялся держать эту фотографию в комнате и прятал ее на кухне за банками с какой-то крупой, тайком доставал и смотрел подолгу, хотя смотреть было жутко и очень противно, и когда становилось совсем невмоготу — быстро комкал потершуюся брошюрку в шар, с порывистой брезгливостью засовывал назад, в тайник. Надпись под фотографией гласила: «Сергей и Александр Лисичкины, сиамские близнецы. Город Внуков, соседствующий с объектом ТК-14, заплатил самую высокую цену за восстановление российской экономики в 2010–2015 годах. Братья Лисичкины — представители второго поколения жертв радиационных мутаций». В самолётике по дороге во Внуков тошнило и было страшно, хотя, казалось, вырос и поумнел, но так и виделись идущие по улице навстречу братья Лисичкины, ничуть не выросшие, ничуть не похорошевшие, и там, слева, топорщится что-то, что-то похуже двух голов, что-то… Передергивало и мутило, хотя вроде все видал за последние два года прекрасной своей работы, вроде профессия такая — все повидал, а все равно, ют эти вот Лисичкины… как-то…

…Лису давно хотелось попасть во Внуков, кстати — в детстве еще были зеленые экологические листовки про мутантов и все такое, и Лису, совсем еще тогда маленькому, было нестрашно (видно, на себе представить не мог), а как-то даже интригующе и загадочно: сказочный город, — потому что видны были на фотографиях и деревяный храм и старые изразцовые часовни — а в нем чудища, все такое. Знаменитая фотография — восьминогий щен — выглядела завораживающей, Лис думал, что за таким небось не угонишься, а бегать, думал тогда Лис, он должен как в мультике — вжжжик! — все лапки сливаются в один быстрый веер, — ввввииии! — несется веселый щенячий визг. Лису теперь и вспоминать было неловко, как тогда представлял себе все это, но во Внуков все равно хотелось попасть — все-таки сказочный город, сам по себе, бог с ними, с чудищами. А все-таки подумалось, когда вылазил из джета с раскалывающейся головой: вдруг сейчас из-под ног: вввввииии!

Но обошлось.

Название фильма: «Йонг Гросс снимает „Белую смерть“: неделя вторая». Жанр: изнурительная трагедия в четырех сценах. Автор сценария: Господь Бог, режиссер: Господь Бог, постановщик: немилосердный Господь Бог. В роли святого великомученика Йонга Гросса: я, несчастный святой великомученик Йонг Гросс.

Сцена первая. «Йонг Гросс и Ангельское Терпение». Вводимый в роль второго врача лопоухий юноша из Гарварда освежает в памяти сценарий фильма (каникулы, второй курс, юриспруденция, от вида черной девочки подгибаются коленки, чистый фетиш и при этом какой-то странный, нескрываемый почти расизм, где он его набрался? — вчера говорит мне, когда я орал на Нану за то, что ленилась плакать: «Намучаетесь вы с черными». А? Откуда, что?). Лопоухий юноша подходит ко мне, святому великомученику Йонгу Гроссу, и спрашивает: «Простите, можно? Вот я говорю первому врачу, ну, то есть Джонатану: „Не говори глупостей, я не буду на тебя стучать, что ты несешь. Но ты поклянись мне, что это больше не повторится. Как ты можешь, скажи мне? Неужели тебе, ну, не тошно и не противно? Я не говорю уже о том, что они твои пациентки — но ведь они умирают! У Айши было утром — утром! — 39,6, если она протянет день еще — это будет чудом, ты понимаешь? Ты знаешь, что у них есть легенда — они считают, что это не ты выбираешь тех, кто вот-вот умрет, а наоборот — умирают те, кого ты выбрал, дорогой доктор Смерть? Ты это — знаешь?“ „Да“, — говорит лопоухий юноша, дочитав этот отрывок, и вот Джонатан отвечает мне: „А ты понимаешь, что я, когда их трогаю, — я трогаю руками смерть? Ты понимаешь, что никогда в жизни своей ближе к ней не будешь, к смерти, что никогда больше у нас на руках не будет умирать не пациент — два — три — пятнадцать, а целый материк? Ты понимаешь, что мы стоим посреди храма Смерти, мы тут жрецы, мы принимаем скорбную жатву“, — ну, бла-бла-бла-бла. Так вот, — говорит мне лопоухий юноша. — Мне кажется, что это неверный подход. Мне кажется, что на самом деле Джонатана мучает не желание прикоснуться к смерти, а страх собственной смерти, но он не готов себе в этом признаться. Я, — говорит мне лопоухий юноша и уже отводит кроличьи свои глаза перед моими белеющими глазами, но все равно договаривает, — я бы… ээ… может… переде…» Я умру сегодня. Это точно совершенно.

Сцена вторая. «Йонг Гросс и Глубокое Раскаяние». Снимаем: умирающая пациентка Дина бредет к окну палаты, опираясь на ходилку, смотрит на заоконное садящееся солнце (потрясающая красота, за больничным двором виден кусок пустыни), растопыривает перед лицом истощенные темные пальцы, смотрит еще раз — сквозь них, припечатывает ладонь к стеклу и сползает на пол в приступе мучительного плача. Прибегает медсестра, девушку возвращают в постель, она начинает кричать, чтобы ей привели доктора Джонатана, и прямо посреди бела дня в палате начинает хватать его за руки и требовать, чтобы он занялся с ней любовью сейчас-немедленно, потому что она больше не хочет мучиться, и пусть доктор Смерть ее заберет, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Всем делается дурно, все знают правду, все смотрят на Джонатана, все ждут, что он изобразит полное непонимание происходящего и спишет поведение Дины на истерику. Джонатан на секунду закрывает ясно личико белой ручкой, потом садится к Дине на кровать, обнимает Дину, встает, берет Дину на руки и уносит к себе в кабинет. Конец сцены, конец фильма. Святой великомученик Йонг Гросс получает полную возможность горько раскаяться в своем тщеславии: решив, во имя демонстративного презрения к крепостнической студийной системе индустрии чилли, брать в труппу только непрофессиональных актеров, Йонг Гросс не учел того, что: а) умирающая пациентка будет посреди записи оборачиваться к оператору и спрашивать: «Я хорошо стою?»; б) белый врач уронит свою ношу при первой съемке; в) на бионе второго врача, присутствующего при сцене (по сценарию — в трепете и смешанных чувствах), будет остро проступать желание покакать; г) медсестра, вбежав в палату и увидев бьющуюся в истерике пациентку, встанет на носки, скажет: «Ах!» — и застынет, сложив руки на груди; д) при единственном прохождении сцены, удавшемся от начала и до конца, пациентка забудет включить бион на запись. Святой великомученик Йонг Гросс пошел в операторскую и там с наслаждением ебнул пиалу об стену.