Олигарх с Большой Медведицы - Татьяна Устинова

– Отсюда видно всю нашу улицу. Калитку нет, а дорогу видно,а я как раз снег отгребал с дороги, когда все… случилось. Следы свежие и толькоот одной машины. Снегом их припорошило слегка, а так…

Он нагнулся и зачем-то потрогал перчаткой след от протектора– его пальцы отчетливо отпечатались в свежем снегу. Белоключевский поддал ногойсмерзшийся кусок грязного снега. Тот подлетел и развалился на несколькообломков.

Лиза наблюдала за ним.

– Они из Москвы приехали, – сказал он и улыбнулся. – Воткакая у меня логика железная! На колеса грязный снег налип. Видишь?

– Вижу.

– Из Москвы-ы, – протянул он, – вряд ли это местнаязвенигородская мафия решила меня извести.

– Дима, что ты говоришь?! Какая еще мафия?!

– Я как раз и говорю, что никакая это не мафия, – подтвердилон невозмутимо.

– А что мы ищем? Белоключевский пожал плечами.

Он и сам не мог бы ответить на вопрос, что пытается найти.

Улики? Какие именно? Невещественные знаки вещественныхотношений, как говорилось в каком-то романе? Что за знаки и чем они могутпомочь? Все равно никаких «примет» преступников он не знает, да и вряд ли емучем-то помогут «приметы», он же не Глеб Жеглов из кино «Место встречи изменитьнельзя»!

Изменить нельзя ничего, не то чтобы только место! Никто иникогда не угрожал его жизни так… явно.

Он не верил в то, что его могут убить, когда разоряли егокомпанию, когда его самого возили физиономией по капоту «Мерседеса», когдазаталкивали в машину с решетками, обыскивали, раздевали. Когда допрашивали,волокли в СИЗО, когда толстая перепуганная тетка-судья зачитывала ему приговор.

В бешенстве был. Таком, что однажды даже бился головой остену. Правда, быстро остыл и потом стеснялся, что бился.

В возможность собственной смерти он не верил, а вот адвокатыи замы, кажется, верили, потому что беспокоились с каждым днем все больше.Половину замов потом тоже пересажали – как странно, что сейчас он думает обэтом так легко. Их жены, поначалу требовавшие на всех телевизионных каналах«справедливого правосудия», быстро попрятались за темными очками и незаметноразъехались кто в Швейцарию, кто в Люксембург, а кто на Мальту, затаились вособняках и заранее приготовленных для отступления квартирах, проверили счета вбанках, определили в местные школы детей, вывезли из России родителей и зажилипо-европейски – кто лучше, кто хуже, в меру своих сил и в зависимости отразмеров счета, прикопленного мужем.

На заре перестройки, когда призраки «большого бизнеса» ещетолько начинали носиться по этой стране, когда всем стало страшно, когдапоголовно все девушки мечтали в будущем освоить престижную профессию валютной проститутки,а юноши – удачливого бандита, Белоключевский был весьма озабочен вопросамиличной безопасности. Тогда все озаботились этим вопросом. У него самого и у еготогдашней жены были бронированные машины и охрана, ходившая за ними по пятам ипровожавшая их даже в сортир. На подголовнике переднего кресла всегда виселбронежилет – на случай, если будут стрелять в затылок. Белоключевский потом такк этому привык, что долгое время ему было неуютно без бронежилета наподголовнике, все казалось, что кто-то смотрит в затылок, собирается стрелять.

И это тоже прошло.

Охрана у него осталась, гораздо более профессиональная именее назойливая, чем поначалу. Существовали какие-то правила поведения,которые он должен был соблюдать, по мнению своего начальника службыбезопасности. Он худо-бедно соблюдал и за жизнь свою не беспокоился нисколько.

Его никто и никогда не пытался убить – застрелить, илисжечь, или утопить в ванне. Сознание того, что жизнь конечна, да еще, бытьможет, внезапно, неожиданно, конечна, было странно-волнующим, острым,затягивающим.

Ему стало смешно, и он вдруг понял, что очень волнуется.

Волнение казалось чувством совершенно новым, потому что онпозабыл, каково это – волноваться. Он перестал волноваться в ту самую секунду,когда понял – нет дороги назад. Не помогут ни адвокаты, ни деньги, ни некая видимостьвласти, которая тогда у него была.

От сумы и от тюрьмы…

У него все отберут, не оставят ничего, заставят унижаться,скрипеть зубами и биться головой о стену – что он и проделал с большим успехом.Он ничего не может изменить.

Когда-то в городке под романтическим названием Гент – сердцеЕвропы, пламенеющая готика, серый камень, холодный ветер, изумрудные газоны,фламандские небеса, чашка горячего кофе на набережной – ему показали развалиныдревнего католического собора.

«Это так, – было выбито на одном из камней примерночетыреста лет назад, – и это не может быть иначе».

Это так, и это не может быть иначе, Белоключевский,собственно говоря, и был этим самым разрушенным собором с той самой надписью.Он перестал быть человеком и не жалел об этом. Что толку жалеть о том, чегонельзя изменить?!

Лиза… «зацепила» его. Корка на том месте, за которое она«зацепила», надорвалась, и из-под нее засочилось, закровоточило, закапалокрасным в белый снег.

Он испытывал странное чувство, как будто наконец-то удалосьраспрямить давно затекшую ногу – и больно, и невыносимо, и сладко, и мурашки досамого затылка.

Неизвестно, как это получилось, но то, что его пыталисьубить, казалось ему лучшим подтверждением того, что он… все еще жив.

Оказывается, быть живым намного… увлекательнее, чемне-живым. Хоть и больнее.

Он еще примял перчаткой снег, походил вокруг Лизы,примериваясь, потом решился – обнял и поцеловал ее. Не как-нибудь слегка, какподобает по утреннему времени, да еще во время сбора важных улик, а серьезно такпоцеловал. От души. Изо всех сил, которых у него неожиданно оказалось оченьмного.

У нее удивительный вкус, особенно сейчас, на морозномсолнце. Очень острый, с привкусом недавнего кофе и губной помады. Когда-то ончитал, что девяносто процентов всей губной помады оседает в мужских желудках, ипроизводители этой самой помады всерьез озабочены тем, чтобы сделать ее…повкуснее.

Лизина помада показалась ему очень вкусной. Очень. Очень.

– Дима, – пробормотала она, – что ты делаешь?..

– А на что это похоже?..

Он был уверен, что ничего такого не делает, и оченьудивился, когда она вытащила его руку из-под своей офисной блузки. Онрешительно не помнил, как расстегивал на ней шубу, распахивал пиджак, как рукаоказалась под блузкой.

– Дима, перестань!

– Почему?

– А вдруг кто-нибудь…

– Никого нет.