Штрафбат под Прохоровкой. Остановить "Тигры" любой ценой! - Роман Кожухаров

Вдали, на левом фланге, из-за бугра показались темные угловатые коробочки бронированных машин. Они двигались в сторону немцев, удалявшихся по фронту роты штрафников, то ли преследуя их, то ли догоняя.

– Раненые!.. Собрать раненых! – прокричал Коптюк. – И убитых…

Урон во взводе был большой, в том числе и безвозвратный. Это особенно угнетало старшего лейтенанта. Нечеловеческое напряжение боя понемногу отпускало бойцов, и они валились на дно траншей, обессилено опускаясь на корточки, усаживаясь прямо на землю, совершенно опустошенные, с такими выражениями на грязных, запыленных лицах, будто они находятся между небом и землей.

А ведь так и есть. Их траншеи, только-только оставленные безумным смерчем войны, – это какое-то особое место, не похожее ни на какое из мест на земле, ни на что из нормальной человеческой жизни.

Как только фашисты отступили на достаточное расстояние, Дерюжный отправил двух бойцов к оврагу, где укрывались пулеметчик Подсевальников и противотанковый расчет Подпругина. Вернулись оттуда группой в полном составе. Оказалось, что все живы. У Подпругина было легкое осколочное ранение груди, все трое во время боя получили контузию от прогремевшего возле самого оврага взрыва снаряда.

Подсевальников тут же доложил взводному об итогах боя. Его личный счет, подтвержденный Подпругиным, составил двенадцать фашистов.

Коптюк поблагодарил бойцов за стойкость и мужество. То, что эти трое вернулись, добавило Федору уверенности и сил. Вот бы еще с Потаповым и Гвоздевым обошлось!..

– Ах ты чертяка!.. Мы уж думали, что тебя того… – радостно приветствовал Подсевальникова замкомвзвода Дерюжный. – Чего замолчал-то? Как перестал пулемет строчить, все, думаю, добрались фашистские лапы до нашей засады. Или осколками накрыло, или очередью…

– Не, Семеныч… Нас голыми руками не возьмешь, – весело ответил Подсевальников. – Даже если это эсэсовские лапы в ежовых рукавицах…

– Эсэсовские?.. – переспросил Коптюк.

– Ну да, – возбужденно кивнул пулеметчик. – Мы вот с Подпругиным проверили парочку, тех, что поближе положили… Кхе-кхе… Так у них на воротниках и касках как две молнии, зигзагами. И черепа, типа значка. Эсэсовцы… Я бы, товарищ командир, и больше их положил, да только ствол раскалился так, что красным стал. Эх, если бы запасной…

Подсевальников горделиво вскинул подбородок вверх и играючи переложил свой увесистый трофейный пулемет с левого плеча на правое. Плечи у бойца были широкие, и силища в руках богатырская.

– Командир… Там это… – ухватив старшего лейтенанта за плечо, крикнул Довганюк. – Недобитые в танке. Из гребаной фашистской «пантеры». Не хотят сдаваться, гады… Бьют из пулемета…

– Вот тебе и запасной ствол для твоего фашистского друга… – с иронией сказал Дерюжный Подсевальникову.

Федор оглянулся в сторону подбитого танка, стоявшего позади передней траншеи, метрах в двадцати от блиндажа, развороченного снарядом вражеской «самоходки». Из-под гусениц танка забил, зайдясь, пулемет. Ему тут же ответили со стороны блиндажа. Стреляли из ППШ, градом пуль осыпая ходовую часть вражеского танка.

– Огрызаются, сволочи! – зло добавил Довганюк.

– А кто там палит в ответ, как заведенный? – спросил старший лейтенант, направляясь к блиндажу. – Своих сейчас перестреляет, – торопливо бросил он на ходу. – Нельзя же так, черт возьми. Гранатами надо или бутылками…

Среди вывернутых взрывом бревен блиндажа они обнаружили Степанкова. Радость встречи была омрачена видом убитых, которых аккуратно уложили тут же, у входа в блиндаж.

– Как же так, командир? – едва сдерживая слезы, дрожащим голосом приговаривал Степа. – Вот и не стало Петюни Григорьева… Эх, Петя, Петя, что же я твоей молодой и красивой жене отпишу?

Один из погибших при попадании снаряда в блиндаж, радист Григорьев, был Степиным закадычным другом.

– Так и отпишешь: «Пал смертью храбрых в бою…» – сухо, усталым голосом выговорил Коптюк.

У него совершенно не осталось сил на эмоции. Захотелось лечь, прямо вот тут, возле Пети Григорьева, остальных павших, и заснуть. Он бы спал так крепко, что, казалось ему, никакая сила бы не смогла его разбудить.

Хоть выстрели прямо над ухом 88-миллиметровый «тигриный» ствол. Таким же крепким сном, как его бойцы, что лежат, изувеченные, с неестественно вывернутыми руками и ногами. До чего же крепко они спят, усталые, намаявшиеся…

Палить Степанкову из ППШ Коптюк запретил. Запросто можно было уложить кого-то из своих. На линии огня позади «пантеры» держали оборону бойцы из первого взвода Смижевского.

Фашистские танкисты выказывали настырную неуступчивость и стойкую решимость драться до последнего патрона. На выкрики Дерюжного и Коптюка: «Дойче зольдатен! Хенде хох!» неизменно отвечали пулеметные очереди. Верхние люки оставались по-прежнему задраенными, а снизу, из-под ходовой, в сторону штрафников и в других направлениях летели пулеметные очереди. Видимо, один из танковых пулеметов они сняли и вытащили с собой, когда выбрались наружу.

Пока остальные отвлекали криками внимание засевшего между гусениц танкиста-пулеметчика, Степа, который вызвался разобраться с немчурой самолично, подбирался с другого бока. Не замеченный вражескими танкистами, он переползал из воронки в воронку. Фашистские самоходки и танки нашпиговали ими все пространство.

Таким макаром он преодолел метров с двадцать, зайдя с правого фланга. Оттуда он метнул одну за другой гранаты и бутылку с зажигательной смесью. РГД взорвалась прямо перед корпусом «пантеры», бросив под днище жменю осколков. Бутылка пришлась по правой «щеке» башни. Жидкость расплескалась по броне и тут же занялась пламенем.

Осколки гранаты, видимо, ранили того, кто прятался за гусеницами. Из-под ходовой раздались отчаянные крики. Оттуда летели слова по-немецки, вперемешку с завываниями, переходящими в стоны, и звуки, похожие на скулеж. Из-под гусениц выполз фашист в танковом черном комбинезоне. Он волочил перебитую в предплечье руку и голосил во всю глотку.

Степа, подобравшийся к танку еще ближе, выпустил в немца короткую очередь. Люк на башне в это время откинулся, и оттуда показалась рука, размахивающая белым платком.

– Хенде хох!.. Шнеля!.. – истошно и дико, словно пьяный, кричал Степанков, встав в полный рост и подбежав в самому корпусу.

Вслед за рукой с платком над дымящейся башней показалась черная пилотка, измученное лицо фашистского танкиста, затем перетянутый портупеей черный китель. Фашист двигался медленно, точно был ранен или контужен.

– Шнеля! – еще яростнее, срываясь, прокричал Степанков, нетерпеливо метаясь возле машины, которую все шире охватывало прозрачное пламя.

Вдруг, точно потеряв остатки терпения, он рванул к танку и с разбегу, оттолкнувшись носком сапога от катка, заскочил на горящий борт «пантеры». Обежав по корпусу сзади, он влез на башню и, ухватив немца за шиворот, принялся тянуть его наружу.