Страшные немецкие сказки - Александр Волков

Уход и бегство с чудесным предметом фигурируют в основном в евразийских сказках, а в мифах дикарей практически отсутствуют. Героев здесь преследуют сплошь одни каннибалы и сексуальные маньяки. К вышеприведенным мифам добавим рассказы тоба и пилага (Аргентина, Бразилия, Парагвай) о детях, удирающих от матери-ягуара. Они роют яму и прикрывают ее листвой или прячутся в стволе дерева [268].

Жмурки и прятки от врага — довольно распространенный мифологический мотив, ни с какими ритуалами, конечно же, не связанный. Прятаться могут и те, кто, по словам фон Франц, избирает «интровертарованный способ непротивления злу», например Будда, который, будучи преследуем властелином демонов, удалился и сделался недоступным для зла благодаря своей невидимости [269].

Мелетинский не питал иллюзий относительно ритуальных корней сказок типа 480 и даже признавал, что основное их содержание — встреча с «нечистой силой» — частично отражает христианские представления. Естественно, об этих представлениях речь у него не заходит. Главное внимание он уделяет притесняемой мужем (соперницей) жене, замещающей падчерицу в фольклоре чукчей, эскимосов, индусов и полинезийцев. Жен выгоняли из дома в обществе, где была принята полигамия, — том самом, которому мы обязаны злой мачехой [270].

Перед тем как приступить к рассмотрению образа госпожи Холле, поговорим о воде. В сказках типа 480 немало персонажей проживает в колодце, в проруби, на берегу реки, а в типах 327 и 328 на границе владений врага зачастую находится водоем с перекинутым через него мостом.

Российская фольклористика школы Проппа несколько затушевывала эти факты. О связи воды с потусторонним миром известно давно, а вот в инициацию ее вписать сложно. Пропп уверенно заявлял: «Обряд посвящения производился всегда именно в лесу. Это — постоянная, непременная черта его по всему миру. Там, где нет леса, детей уводят хотя бы в кустарник»[271] — и следом цитировал Вергилия, описывавшего вход в иной мир: «Свод был высокий пещеры, зевом широким безмерной, каменной, озером черным и сумерком леса хранимой» (Энеида, 6: 237–238). То есть не один лес окружает царство мертвых, но и озеро. А вот цитата из Овидия: «Есть по наклону тропа, затененная тисом зловещим. К адским жилищам она по немому уводит безлюдью. Медленный Стикс испаряет туман» (Метаморфозы, 4: 432–434). И здесь тисовый лес сочетается с речными водами.

Безусловно, Пропп знал и о колодце, и о болоте, и о реке. Изменение места действия сказки его не беспокоило. Если бывший руководитель обряда приходил на дом, ученый так и писал: «Испытание происходит в самом доме» (о «Золушке»), Но водоемов в сказках действительно много, и они успешно конкурируют с лесом. Поэтому Пропп счел нужным уточнить, что море (водоем) сменило лес позднее, в обществе земледельцев, когда «лесная охотничья дичь перестала быть единственным источником существования и соответствующие обряды потеряли свой смысл» [272]. Вот так! И попробуйте возразить. Вам сразу укажут на охотящихся дикарей, которые за получением знаний неизменно идут в кусты.

Доказывать знаковое сродство леса и воды с царством мертвых я не буду [273]. Его корни теряются в глубине веков, и отделить лес от воды не легче, чем тисы от Стикса, а доисторических охотников от земледельцев. «Мифологисты» соотносили водную стихию с воздушной — между прочим, в связи с той же Холле — и этим объясняли ее потусторонность. Мы же скажем пару слов о средневековом восприятии леса и воды.

Г. Рупнель в своей «Истории французской деревни» отмечает, что лес всегда, начиная с периода неолита и до конца Средневековья, являлся для человека местом, которое воображение его «населило ужасами». Святой Перегрин, войдя однажды в темный лес, услышал чудовищный шум, завывания и вопли (не те ли, что слышат герои сказок в избушках?) и обнаружил, что находится посреди скопища демонов во всевозможных обличьях, которые возопили к святому: «Зачем ты явился сюда? Этот лес — наш» [274]. Современное воображение (назовем это так, хотя я бы предпочел слово «вера») больше не населяет лес ужасами, но человеку, угодившему туда ночью или заблудившемуся днем, все равно страшно, и страх этот гораздо реальнее первобытных ритуалов.

У воды же не столь, простите за каламбур, подмоченная репутация. С одной стороны, «места влажные и болотистые» в трактате Петра Тирского (XVI в.) тоже названы местом обитания демонов [275], а водяные и русалки бывают вредоноснее лешего. Но с другой — существовало поверье, что злой дух не в состоянии пересечь водный поток. Румыны считали, что проточная вода снимает все заклятия и ведьма не может ее перейти. О борьбе с мертвецами мы уже сказали. Сербы не забывали лить воду перед домом после возвращения с похорон. В Греции было принято увозить мертвое тело на пустынный остров, дабы вампир не преодолел морскую преграду, а на Руси покойника нередко пускали по воде. Память об этом способе погребения сохранилась в названии знакомых нам монстров — навьи, которое родственно латинскому navis («корабль») [276].

Теперь логика поведения сказочных чудовищ отчасти проясняется. Людоеды и ведьмы обитают в лесу и около воды, а во время погони не могут пересечь реку или озеро. Лес тоже вырастает на их пути, но сквозь него они, как правило, прогрызаются, вода же останавливает их окончательно (это подчеркнул и Пропп). Иногда река бывает огненной — вода и огонь дополняют друг друга в качестве апотропеев. Ту же роль играет и мост, по которому не могут пройти не только великан или дэв, но и грешники в аду. Они падают с него в адскую реку, где плавают инфернальные твари (впервые в «Диалогах» Григория Великого) [277]. Не оттого ли в славянских поверьях души убийц помещены под мост? Впрочем, мост может просто связывать два мира подобно Мировому древу.