Тощий Мемед - Яшар Кемаль

в камеру совсем не попадал свет — даже через замочную скважину, — ей казалось, что уже наступило утро.

Неожиданно открылась дверь. Яркий свет ослепил ее.

Долгое время она не могла прийти в себя. Жандарм взял ее за руку и вывел из камеры.

При появлении Хатче все головы повернулись в ее сторону. До ее слуха донеслись слова: «Вот девушка, которая убила своего нареченного». Хатче поняла, что она причина этого сборища. Опустив голову, ни на кого не глядя, она прошла сквозь толпу. Теперь жандармы не внушали страха, ей казалось, что они даже защищали ее.

Ее подвели к судье. Это был многое повидавший на своем веку старик с отвисшим подбородком и длинными усами.

— Говорят, ты убила Вели, сына Мустафы, так ли это? — спросил он.

— Я не убивала Вели, ей-богу, — простодушно ответила Хатче. — Разве я могу убить человека? Я и револьвер-то боюсь в руки взять.

Судья хорошо знал крестьян и деревенских женщин. Ему не раз доводилось иметь с ними дело. Старик сразу понял, что Хатче невиновна. Но все-таки вынужден был арестовать ее. Слишком вескими были улики.

Хатче повели в камеру. Женское отделение находилось в соседнем помещении, которое было присоединено к тюрьме позже. Стены были в кровяных пятнах: следы убитых комаров. Штукатурка осыпалась. Потолок, окна, перекрытия прогнили. В камере стоял едкий запах сырости и мочи. За дверью — ведро. Тюремный стражник пояснил, что ночью в случае надобности можно им пользоваться.

Хатче нехотя отломила маленький кусочек от хлеба, который принес тюремный стражник и положила в рот. Пожевала, но проглотить не смогла и выплюнула.

Не могла она ничего съесть и в следующие два дня. Хатче очень страдала; она никак не могла свыкнуться со своим положением.

На третий день к ней пришла мать. Глаза ее покраснели от слез. Подсев к тюремному окошку, мать начала причитать:

— Дочь моя, доченька дорогая! Что с тобой случилось? Зачем ты убила парня?

— Как же я могла убить его? Ведь я никогда в руках и ружья не держала! Разве ты не знаешь этого? — Впервые Хатче говорила с возмущением и гневом.

Мать немного смягчилась при этих словах. И как это она могла подумать, что ее дочь способна на убийство.

— Откуда мне знать, доченька! Ведь все говорят: Хатче убила Вели. А что я знаю? Приду попрошу писаря написать прошение. Я скажу, что моя дочь боится оружия. Да, чуть не забыла… Абди-ага не велел мне ничего писать. Но он и знать не будет, что я написала прошение по твоему делу, моя ненаглядная. Пусть даже убьет, все равно подам прошение. Да, доченька моя, ты ни в чем не виновата. Это все Тощий Мемед, несчастный ублюдок! Он убил парня. А сваливают на тебя. Этот ублюдок Тощий Мемед принес несчастье в наш дом. Я попрошу написать о тебе хорошее прошение. Пойду поплачу перед писарем… Ну, я пойду, доченька…

Она передала в окно узелок с едой.

— Я обо всем попрошу написать. Власти прочтут и увидят, что ты не виновата… Власти — тоже люди… И у них есть жалость. Почему же они будут держать тебя ни за что!

С приходом матери Хатче стало легче. Она впервые заметила за окном красную, блестящую черепицу новенького дома, за ним купол мечети, белый минарет, тонкий и прямой, как перо. Поодаль, около стены, росла смоковница с широкими листьями, еще дальше виднелся огромный пыльный двор и снующие по нему люди… Мемед в своих рассказах говорил обо всем, но умолчал о красоте и блеске красной черепицы.

Стражник открыл дверь.

— Можешь выйти подышать свежим воздухом, — грубо крикнул он.

Два раза в сутки — в полдень и вечером — он открывал дверь и выпускал Хатче во двор. До сих пор она как-то не замечала, что выходила на свежий воздух. Зато теперь она испытывала такую радость, словно заново родилась.

Ворота тюрьмы были напротив бокового окна ее камеры. Несколько заключенных, заметив, что она повеселела, крикнули ей:

— Эй, сестрица! Не сдавайся! Всякое бывает. Ты заступилась за парня. Правильно, сестрица! Вот это настоящая любовь!

Хатче ничего не ответила. Она отошла от окна и задумалась о Мемеде.

Мать пошла к писарю, пьянице Фахри. Несколько лет назад его выгнали из секретарей суда за взятки. Тогда он стал писать прошения. Это занятие приносило ему в два- три раза больше денег, чем служба в суде. О нем пошла слава, как о человеке, более ловком, чем сам адвокат. Он всегда был пьян. Даже прошения писал под хмельком.

Фахри дремал, положив голову на стол, на котором стояла пишущая машинка. Все вокруг пропахло запахом ракы[26]. Услышав шаги, он поднял голову. Он знал шаги просителей. Приобретенная с годами привычка позволяла ему распознавать просителей по походке. Стол его стоял под навесом у мясной лавки, мимо Фахри без конца про ходили люди. Он сидел, опустив голову, словно не замечая прохожих. Своих клиентов Фахри узнавал еще издали. Он сразу поднимал голову, смотрел в глаза пришедшему и говорил:

— Ну, в чем дело?

То же самое сказал он и матери Хатче. Женщина села на тротуар, прислонилась спиной к стене:

— Я все готова для тебя сделать, Фахри-эфенди. Такая беда свалилась на голову.

Фахри-эфенди держал во рту карандаш.

— Я раба твоя, Фахри-эфенди. Есть у меня единственная дочь. Красивая… Ох, моя Хатче!.. Да, дорогой Фахри-эфенди, взяли мою доченьку и бросили в тюрьму. Сидит моя красавица в тюрьме…

Фахри-эфенди медленно вынул карандаш изо рта:

— Ты лучше расскажи, почему твоя дочь попала в тюрьму?

— Мой повелитель, Фахри-эфенди, я тебе расскажу, а ты слушай внимательно… Сосватали мы дочь за племянника Абди-аги. Мою единственную ласточку. Да вот есть такой ублюдок Тощий Мемед, сирота, сын Доне, они с моей дочерью полюбили друг друга. Откуда нам знать об этом. Однажды ночью они убежали. Ты Хромого Али знаешь? Все его знают! Он пошел по следу, и их поймали в горном ущелье, когда они миловались. Парень вытащил револьвер, выстрелил в Абди-агу и в Вели и убежал… С тех пор, братец Фахри-эфенди, парня так и не могут поймать. Вместо него схватили мою дорогую дочь и засадили в тюрьму. И все из-за этого несчастного Мемеда, чтоб он ослеп! Будто моя дочь убила Вели!.. Все так говорят. Только один Хромой Али отказался, его Абди-ага за это выгнал из деревни. Что там говорить, братец, я и то было поверила, что Хатче убила Вели. Деревня большая, не будут же все в один голос