Наша девочка - Маша Трауб

– Папа пошел наперекор всем. Он боролся за маму, понимаешь? – Наталка чуть не плакала от гордости. – Он все равно женился на ней, а мама переехала в село из города. Папины родственники от него отказались. Навсегда. Сказали, что он для них все равно что умер. Но даже после этого папа от мамы не отступился. Мамина семья тоже не хотела отпускать ее с папой. Не хотели, чтобы она из города уезжала. Она ведь умная была, училась. Но папа не смог бы найти работу в городе, а в любом селе его бы взяли сразу. Они вместе выбрали это место – наше село находится посередине между городом, где жила мама, и родным селом папы. Они надеялись, что родственники примут их брак, и выбирали так, чтобы было удобно ездить. И в город, и к папиной родне. Этот дом папа маме на мое рождение подарил. Когда они сюда переехали, то жили в комнате, которую папе на работе дали. Мама уже беременная была, и папа втайне от нее строил дом. Меня уже сюда принесли из роддома. Папа успел. Очень хотел успеть к моему рождению. Хотел, чтобы у меня своя комната была, а у мамы – свой огород, свои ворота, все свое. Я слышала, что никто быстрее папы со стройкой не управлялся. Но ему все помогали. Главное, что папа с мамой решили, что будут жить так, как захотят. Мама не стала работать. Для нее дом и папа – важнее всего на свете. А папа сказал, что пока его родственники не примут маму, он к ним не приедет.

Наталка замолчала.

– Так редко бывает, понимаешь? – продолжала она. – Маме все женщины завидуют. Она для папы – главная. И дома главная. Папа не может ей сказать, что делать, а что нет. И очень ее любит. Папа и со мной возился, как женщина – пеленки мне менял, в люльке укачивал. Тетя Тамара мне все-все рассказала. Никто и слова не посмел против сказать, хотя мужчина не должен заниматься такими делами. Но папе было все равно, что о нем подумают. И мама говорила, что это качество настоящего мужчины, сильного, который может показать свою слабость. Если мужчина помогает женщине по хозяйству, значит, он настоящий мужчина. А тот, кто женщин не уважает, тот сам женщина. Папа разрешает мне с мальчишками водиться. Никогда не запрещал. Ты ведь заметила, что, кроме нас с тобой, девочек в компании больше нет? Потому что мне отец разрешил, и все знают, чья я дочь. Конечно, когда Тамик родился, все радовались – сын значит больше дочери. Но я знаю, если бы у меня родилась сестра, папа бы все равно был рад. Не меньше, чем Тамику. Папа хочет, чтобы я из села уехала, училась и работала. И делала все, что захочу. Только если замуж выйду и сама так решу, тогда могу дома сидеть, как все женщины. Но они с мамой меня никогда ни за кого не сосватают. Я сама буду решать.

– И что, родственники дяди Давида так тетю Соню и не приняли? – У меня опять текли слезы, и я ничего не могла с собой поделать.

– Мы ездили туда, когда мой дедушка, папин папа, умер. Тамика еще не было, я была маленькая, но все-все помню.

– И что там случилось? – спросила я, затаив дыхание.

Дедушка Наталки, отец дяди Давида, жил в отдельном домике, вроде зимней кухни. Он сам себе его построил, когда уже старый был. Складывал по кирпичику, сам раствор месил. Устроил собственное жилье. Домик был с виду большой, а внутри – совсем крошечный. Маленькая комнатушка, в которой помещались одна кровать, стул и шкаф, и кухонька, на которой даже развернуться нельзя. Отец Давида там провел последние несколько лет. Говорили, что он из своего убежища выходил только во двор, садился на скамейку, такую же крошечную, как и само жилище, сидел в тени, а когда наступала жара, возвращался в свою каморку. Снова выходил только вечером. Никто из родных не имел права заходить в его дом. Жена и две дочери оставляли еду для него на скамеечке. Но часто еда оставалась нетронутой. Наверное, он страдал оттого, что потерял единственного сына, что поступил неправильно, отвергнув невестку, но не мог сделать первый шаг к примирению. Давид сообщал родным о том, где живет. Писал в письмах, что построил дом, что у него родилась дочь, которую назвали Натальей, в честь бабушки. Давид ждал приглашения. Он был готов в любую минуту сесть в машину и доехать до родного села – всего сорок минут, если не гнать по дороге. Мать Давида умоляла отца смягчиться и позвать в гости сына с женой и внучкой. Но тот отказывался, выставляя руку перед собой. Он поклялся, что ноги его сына в доме не будет, и держал слово до последней минуты жизни.

– Бабушка с тетями могли приехать, но так и не приехали, хотя папа их сто раз звал. Они боялись, что дедушка узнает и выгонит их из дома. Так и не посмели его ослушаться. А когда дедушка умер, бабушка отправила папе телеграмму. Папа с мамой и со мной сели в машину и сразу поехали. Мама рассказывала, что я плакала – меня укачало в машине, потому что папа слишком быстро ехал. И я испугалась, когда увидела седую старуху, которая взяла меня на руки. Тетя Тамара сказала, что я чувствовала, что мама нервничает, поэтому плакала и плохо себя вела – убегала на огород и там пряталась. Мама ничем не могла помочь папе, она была вынуждена меня успокаивать и следить за тем, чтобы я ничего не натворила. Папину сестру я укусила, когда она попыталась меня обнять. Мама с ног сбивалась и не могла понять, что со мной происходит, – дома такого никогда не было. Конечно, папины сестры и бабушка решили, что меня плохо воспитывают и что моя мама совсем не приспособлена к семейной жизни. Когда мамы не было рядом, они говорили папе, что он должен нас бросить и найти себе новую жену.

– А дядя Давид?

– Он молчал. Потому что только мама его понимала. Она чувствовала, что ему плохо. Так же плохо, как и мне.

Давид зашел в дом, где жил его отец. В дом, в который даже после его смерти никто из женщин не решался войти. Даже порог переступить. Там все было точно так, как при жизни отца. Как будто он не умер, а просто ушел на рыбалку. На крошечной тумбочке лежали самодельные крючки и перочинный ножик. На кровати – куртка. Даже запах, тот самый запах, который помнил Давид, сохранился. Он лег на кровать, которая больше подходила для ребенка, чем для мужчины, и вдыхал запах отца. Под кроватью стояли тапочки со смятыми задниками. Давид провел в этом доме все те три дня, что длились похороны и поминки. Соня его не тревожила, хотя ей очень нужна была помощь мужа. Золовки и свекровь соблюдали приличия, но никакого душевного расположения не проявляли. Маленькая Наталка тоже не способствовала установлению родственных связей – девочка плохо спала, не отлипала от матери, а стоило теткам или бабушке приблизиться, поднимала даже не крик, а вой. Когда у нее поднялась высокая температура, Соня не выдержала. Она переступила порог дома, в который никто не мог войти, и сказала мужу, что надо уезжать. Давид посмотрел на жену, на пылающую от жара дочь и вышел из дома. Ему было все равно, что подумают соседи. Он поцеловал мать, сестер и уехал. В машине по дороге домой Наталке стало совсем плохо. Соня плакала, прижимая к себе ребенка, и велела мужу сразу ехать к Тамаре. Но когда Давид внес Наталку в дом к знахарке, девочка уже спокойно спала. О том, что был жар, напоминали только мокрые волосы, которые сбились в кудряшки вокруг лба. Оказавшись дома, Наталка вновь стала милым, очаровательным ребенком. Ни следа от болезни не осталось. Правда, чаще обычного прижималась к матери и пряталась за ее спиной, когда приходили чужие.