Сердце и другие органы - Валерий Борисович Бочков

либералов. Если нам дадут голосовать, кричала она, ты посмотри вокруг. Мы, очевидно, обращали внимание на разные аспекты. Я по долгу службы знал о росте этнической преступности, о мексиканских бандах в Калифорнии, китайском и русском влиянии на Восточном побережье. Джуди видела лишь ответные меры. После убийства Обамы в стране объявили особое положение, но на следующих выборах победила Мишель. Мне кажется, нет, я уверен, что именно чёрная баба в Белом доме стала той самой последней соломинкой. Республиканцы поняли, что при постоянно тающем проценте белого населения им никогда уже не выиграть. Не выиграть на выборах.

Где-то наверху, в путанице чёрных сучьев, чирикнула невидимая птица. Просвистела пару осторожных нот, словно пробуя голос. Я залез во внутренний карман, достал сигарету. Зашуршал целлофаном.

– Господи… – прошептала Глэдис. – Можно?..

Я дотронулся до её руки, пальцы были ледяные. Она поднесла сигарету к лицу, осторожно втянула воздух.

– Господи… – повторила она. – Как вкусно.

– Табак… – зачем-то сказал я.

Импичмент Мишель разыграли ловко, был август, мёртвый сезон в Вашингтоне. В ту же ночь вспыхнули беспорядки, начались погромы в крупных городах. Джуди была уверена, что это крупномасштабная провокация. Тогда она объявила, что уезжает в Канаду, забирает дочек и уезжает. Со мной или без меня. В ту ночь мы впервые разругались вдрызг, я обзывал её либеральной истеричкой, анархисткой и хиппи. Что я буду делать в этой чёртовой Канаде, кричал я. Ловить форель и собирать гербарий? Мой отец был нью-йоркским копом, он гордился этим, я тоже полицейский, для меня порядок – не пустой звук. И я не меняю родину, как башмаки. Ей удалось выехать, а через неделю Америка вышла из ООН и закрыла все границы.

Я нащупал спички в кармане, картонка промокла сквозь плащ. Достал, попытался чиркнуть.

– Дохлый номер, – я слышал, как Глэдис часто дышит, спросил её.– У вас нет огня?

Она помотала головой, я не видел, догадался. Она нашарила мою руку, вернула сигарету:

– Спасибо вам.

– Да что там…

Я хотел уйти, неожиданно для себя я замешкался и позвал её:

– Глэдис?

– Да?

– Вот. Держите. Спички высохнут скоро… – я сунул ей в руку сигарету и картонку спичек. – Их о волосы можно высушить. Мы так в школе делали. Держите.

Впереди замаячили огни площади Колумба, сквозь деревья вспыхивали фары машин, сворачивающих на Бродвей. У статуи первооткрывателя континента была отбита голова, мраморная группа аборигенов, чёрная от копоти, протягивала Колумбу каменные цветы и фрукты. Здесь четыре года назад были баррикады, восставшие держали парк почти неделю, «дельта» под конец применяла огнемёты…

Прямо перед входом расположился патруль Легиона, человек семь-восемь, до меня донёсся говор, потом хохот, зычный, мужской. Я нырнул в просвет между кустов, нога угодила в лужу по щиколотку, шёпотом матерясь, я пробрался к ограде, пошёл вдоль стальных прутьев. Нашёл лаз, несколько прутьев были выломаны. Подождал, на Шестьдесят Пятой зажёгся красный, Парк Авеню опустела, я быстро проскользнул на тротуар. Подошёл к обочине, опёрся на зонтик и стал ждать такси.

В такси воняло рыбой. Я попытался выключить телевизор, безуспешно тыкал, давил пальцем в сальный экран, электронная тварь не слушалась.

– Не трудитесь, – водитель приоткрыл щель в салон. – Звук тоже заело.

Я втиснулся в угол, перекинув ногу на ногу, стал пялиться в телевизор. Шёл прямой эфир «Патриотов» с Бобом Дейли. Среди крепких ветчинных лиц и ярких галстуков затесалась худосочная дама с ванильными волосами, дама чуть косила, камера сразу переехала на соседа. Им оказался супер-интендант Краутхаммер, мой бывший начальник. Боб что-то спросил его, мой экс-босс, пучась по-рачьи, отвечал. Почти альбинос, Краутхаммер, когда нервничал, моментально краснел и шёл пятнами.

– Уличный мониторинг, камеры и смок-детекторы, – нервно говорил он. – Это не нарушение конституционных свобод, это защита общества от врагов свободы и конституции…

– Да что вы меня агитируете? – смеясь, махнул рукой Боб. – Я ж не какая-то там либеральная профурсетка! – гости вежливо захихикали. – Довольно нам этой манной каши – либерализм, сострадание! Довольно! – Боб нахмурил лоб. – Сострадание я вижу в том, что полиция обязана очистить наши города от мрази. И как патриот я даю вам карт-бланш. Действуйте!

– Мы и действуем… – неуверенно откликнулся Краухаммер. – Действуем. Новые смок-детекторы обладают не только большим радиусом, но, главное, они улавливают не только дым, но и сам никотин.

За окном в мокрой черноте пролетали жёлтые и красные огни, мы пересекли Пятую. От рыбной вони меня мутило, я попытался открыть окно, надавил кнопку, в двери что-то натужно зажужжало, но стекло не сдвинулось.

– Допустим, в одежде токса, в волосах, – он провёл веснушчатой лапой по своему белобрысому пуху на голове. – Мы планируем установить детекторы в подземке, такси, в кинотеатрах.

– Вот! Вот! – Боб заёрзал, потирая руки. – Пошёл в кино, а оказался в Канзасе!

Все снова засмеялись. Я сглотнул, во рту было сухо, мне казалось, что меня вырвет. Я, стараясь не дышать, застучал в перегородку.

– Остановите! Я тут выйду.

Таксист лихим виражом прижался к бордюру, я сунул деньги в щель. Выпрямившись на тротуаре, глубоко вдохнул сырой стылый воздух. Машина фыркнула, моргнув красным, исчезла. Разумеется, я забыл свой зонт.

До Челси добрался без приключений. У Пен-Стейшен толпилась братва из Легиона, наверное, на вокзале устраивали облаву. Их бело-красные автобусы с синими звёздами я заметил издалека и от греха подальше свернул в переулки.

У моего подъезда стоял патрульный «форд». Я нырнул в тень, вжался в пролёт между витринами. Под ногами захрустело битое стекло, одна витрина была разбита. К подъезду подкатил второй патруль, из машины вылез полицейский, подтягивая сбрую, подошёл к первой машине и наклонился к окну. Оставаться тут нельзя, я попятился назад, потом побежал, стараясь не попадать в жёлтые лужи света под фонарями. Где-то впереди завыла сирена, звук быстро приближался. Я рванул в сторону Челси-парка, но одумавшись, остановился – полицейский наряд прочешет этот сквер за пять минут. Перебежал через улицу, толкнул дверь в церковь Святого Кристофора. Дверь тяжело подалась, я беззвучно прошмыгнул внутрь.

Церковный запах – свечи, старое дерево, горькая восковая мастика – дверь захлопнулась, повисла тишина. Я прислушался, тишина напоминала осыпающийся песок, едва уловимый шуршащий звук. Я слушал, затаив дыхание, потом понял – звук исходил от свечей. В церкви никого не было.

Мягко ступая, я прошёл боковым нефом, втиснулся на скамейку. Коленки упёрлись – никто не сказал, что в церкви должно быть удобно. От усталости и нервотрёпки руки дрожали, мелко, противно – я ухватился за край скамьи. Только сейчас я понял, насколько вымотался за день.

Над алтарём висел распятый Христос, он