Сердце и другие органы - Валерий Борисович Бочков

class="p1">– Что это вообще означает? – смеясь, спросила она.

– Сейчас узнаем! – я распахнул перед ней дверь.

Вестибюль не изменился, тот же кафель на полу, тусклый свет в пустой раздевалке. Налево буфет, направо деканат. Исчез гипсовый Ленин, вместо него в тёмной нише скучала безрукая Венера. Кто-то подкрасил гипсовые соски губной помадой.

На доске объявлений висел список абитуриентов, зачисленных на первый курс. У меня ёкнуло сердце, я вспомнил пронзительную радость, когда, задыхаясь от счастья, нашёл свою фамилию в таком же списке.

– Господи, когда ж это было? – Шурочка явно подумала о том же.

Пошли по лестнице. Наверху кто-то гремел ведром, шлёпал мокрой тряпкой, эхо разлеталось по всему зданию. Второй этаж пропустили – там были скучные кабинеты черчения и начерталки, увешанные унылыми пособиями по аксинометрии, плакатами с эпюрами и разрезами всевозможных геометрических тел.

Третий этаж был залит закатом, в широкие окна коридора врывалось рыжее солнце. В простенках между окнами стояли тумбы с античными гипсами – настороженный Гомер, лукавый Цицерон, сердитый Сократ.

– Вот он, мой любимый! – Шурочка шлёпнула ладошкой по лысине Цезаря. – Я его на вступительном рисовала.

– А я – Дорифора.

С лестницы донеслась песня, уборщица пела тихим молодым голосом, пела что-то восточное.

– Гляди, запасник открыт! – Шурочка распахнула дверь в кладовку, где студенты оставляли холсты после занятий живописью. Я пошёл за ней. Тут пахло скипидаром, лаком, масляными красками.

– А помнишь… – она начала и замолчала.

Конечно, я помнил. Я помнил и запасник, и закуток у входа на чердак, и лавку в дальнем конце кладбища, рядом с заброшенными могилами наполеоновских гренадёров. Я притянул Шурочку и поцеловал в мягкие, сладкие от помады губы.

– Чап, ты что? – игривым шёпотом ужаснулась она. – Тут? Нам же не двадцать. Поехали ко мне.

7

Всё произошло точно так, как и тогда, когда нам было по двадцать.

Потом она закурила. Натянула простыню и поставила пепельницу себе на грудь. Я, пребывая в какой-то шальной лёгкости, завороженно наблюдал за пластами сиреневого дыма, плывущего сквозь последние солнечные лучи от окна к двери.

– Чап, а ты был счастлив? – неожиданно спросила Шурочка.

Вопрос застал меня врасплох. Меня насторожило прошедшее время, словно само собой разумелось, что сейчас я полный лузер. Я прошлёпал в гостиную, в знакомом серванте открыл памятную мне дверцу – там Шурочкин батя в прошлом веке хранил фирменное бухло. Лампочка внутри бара перегорела, но я без труда, среди липких даже на вид ликёров, нашёл початую бутылку кальвадоса.

Я забрался на кровать, устроившись по-турецки рядом с Шурочкой, сделал пару глотков из горлышка. Я не курил лет десять и от первой затяжки меня прошиб жестокий кашель.

– Счастлив? – с силой ввинчивая бычок в пепельницу на её груди, переспросил я. – Счастлив…

Начал я издалека, рассказал о первых годах в Америке, о страхе остаться без работы, без страховки. Боязни очутиться на улице, под мостом, в картонной коробке из-под двухкамерного холодильника. Потом, ни с того ни с сего, рассказал всё про свою первую жену, красивую и абсолютно чокнутую, которая семь лет назад в длинном коктейльном платье с голой спиной бросилась вниз с балкона тридцать второго этажа отеля «Эльдорадо» в Лас-Вегасе. Рассказал, как мне оперировали колено, которое я повредил, играя в теннис. Рассказал про рыбалку в Коста-Рике и о гигантском марлине, которого я вытаскивал почти сорок минут. В моей жизни неожиданно обнаружилась целая куча историй, которые просто необходимо было кому-то рассказать. Шурочка умела слушать. Мне вдруг показалось, что так внимательно меня вообще никто и никогда не слушал.

– А как её зовут? – спросила Шурочка, к этому моменту я уже подобрался ко второй жене.

– Кого? – не понял я. – Как жену звали?

– Почему звали? – испугалась Шурочка. – Она тоже…

Я засмеялся.

– Мелисса зовут. С ней всё о’кей. Она классная баба, правда. Умная – жуть! Это со мной что-то не так…

Я запнулся. Шурочка пытливо смотрела на меня, словно я вот-вот раскрою ей тайну земного бытия.

– Мне иногда казалось… Не знаю, как объяснить, знаешь, такое чувство… – красноречие моё сменилось внезапным приступом косноязычия. Я сделал большой глоток из бутылки. – Мелисса была… верней, она и сейчас преподаёт в Колумбийском университете. На международном отделении.

– Вроде МГИМО?

– Что-то вроде, – я вспомнил пару знакомых оттуда. – Не совсем. Без мидовского блатняка. Но не в этом дело.

Шурочка щёлкнула зажигалкой, затянулась.

– Воронцова, – строго заметил я. – Курить надо бросать!

– Вот ещё! – она кокетливо постучала по сигарете, стряхивая пепел. – Ну и что твоя Мелисса? Умная Мелисса?

– Она специализируется на «совке».

– Это как?

– Ну на истории, экономике. Написала толстенный труд по гонке вооружений, «От Карибского кризиса до Берлинской стены» называется. Мы её издавали, книгу. Я так с ней и познакомился. С Мелиссой. Она с пуделем в издательство приходила. Путиным звали.

– Как?

– Путин. Отличный пёс был. Год назад усыпить пришлось, почки отказали…

Я проследил за идеальным кольцом, которое выдула Шурочка в сторону хрустальной люстры.

– Года два назад – мы встречали Новый год в Праге, мне вдруг начало казаться, что Мелисса вышла за меня замуж лишь потому, что я оттуда. Верней, отсюда. Что я для неё артефакт, экспонат. Осколок Советской империи. Империи зла…

Мы молча глядели в потолок – дымное кольцо, теперь рыхлое и корявое, устало доплыло до люстры. Солнце село и в спальне наступили сумерки. Я был уверен, что мы думаем об одном и том же. А думать об этом не хотелось совсем.

– Ты помнишь, как мы всей группой свалили с начерталки и закатились к тебе? – спросил я. – Ещё мужик этот чудной появился? Родительский приятель.

– Не с начерталки, – голос у Шурочки стал тусклым. – Отменили консультацию по черчению. Конец семестра, третий курс.

8

Был конец апреля. Март тянулся вечно и напоминал январь. Последний снег выпал пятого апреля – это был мой день рождения, поэтому я запомнил. В четверг в нашей группе отменили консультацию по черчению, мы вывалили на улицу, небо звенело от скворцов, в воздухе горько пахло тополями, кладбищенские клёны проклюнулись и были окутаны нежно-зелёным туманом.

Воодушевлённые неожиданным везением, мы накупили шипучего красного вина, дешёвого, но похожего на крымское шампанское, и галдя направились вдоль трамвайных рельсов к Шурочке. Она жила в трёх остановках, у Яузы, сразу за Немецкой слободой.

Ворвались, настежь распахнули окна. Тут же начали курить, стрелять винными пробками в потолок, хохотать, спорить. Лёвушкин бренчал на гитаре, я подпевал ему, усадив Шурочку на колено – тогда она была компактной трогательной девчонкой с пшеничными волосами.