По ту сторону рифта - Питер Уоттс

Вы презирали себя и то, что натворили. И вот в конце концов позаботились о том, чтобы такого уже наверняка не повторилось. Вы совершили поступок.

Сделали то, чего никогда бы не смог сделать я, хоть мне и пришлось бы заплатить неизмеримо меньшую цену.

Видите ли, этим временным отпущением грехов все не ограничивается. Теперь у нас есть машины, которым по силам напрямую вытравить зло из человека, – высокоточные СВЧ-генераторы, которые выжигают сами нервные пути, стоящие за извращением. Навязать процедуру кому-то силой нельзя: пока что во всяком случае. По парламенту блуждают законопроекты, в которых предлагается перекодировывать нас со зла на добро в упреждающем порядке, но на данном этапе процедура строго добровольна. Понимаете, она ведь меняет человека. Попирает некую неотъемлемую основу индивидуальности. Некоторые считают это своего рода суицидом.

Я все твердил мужчине из службы безопасности: я никогда этого не делал. Только вот он и сам все видел.

Я не стал ничего исправлять. Выходит, мне нравится быть таким.

Интересно, что от этого меняется?

И кто из нас более виновен?

Уэскотт был рад, когда оно в конце концов перестало дышать. На этот раз все растянулось на несколько часов. И он ждал, пока тело испускало из себя хрипы и густое зловоние, а грудь с бульканьем вздымалась, упрямо наполняя комнату напоминаниями о том, что ее хозяин только умирает, но еще не умер, пока не умер. Уэскотт был терпелив. За десять лет он научился терпению. И вот штука на столе наконец начала сдаваться.

У него за спиной что-то шевельнулось. Он в раздражении обернулся: умирающие слышат лучше живых, и одно-единственное произнесенное слово может сорвать многочасовое наблюдение. Но это была всего лишь Линн, тихонько проскользнувшая в комнату. Уэскотт расслабился: Линн знала правила.

На миг он даже задумался, что ей здесь понадобилось. Потом вновь взглянул на тело. Грудь уже не двигалась. «Шестьдесят секунд, – подумал он. – Плюс-минус десять».

Согласно всем практическим критериям оно было мертво. Но внутри еще оставалось несколько тлеющих угольков, несколько замешкавшихся нервов, которые подергивались в издохшей проводке мозга. Аппаратура Уэскотта отражала панораму умирающего разума – ландшафт из светящихся нитей, убывающий на глазах.

Линия на кардиографе дрогнула и выпрямилась.

«Тридцать секунд. Плюс-минус пять». Погрешность приходила на ум автоматически. Истины не существует. Фактов тоже. Есть лишь границы доверительного интервала.

Позади себя он чувствовал невидимое присутствие Линн.

Уэскотт посмотрел на стол и тут же отвернул голову; веко над одним из запавших глазных яблок слегка приподнялось. Он почти сумел внушить себе, что никакого взгляда не было.

На мониторах что-то изменилось. «Вот оно…»

Он не знал, почему это его пугает. Нервные импульсы, только и всего; мимолетная, едва фиксируемая электрическая рябь, пробегающая от среднего мозга в кору, оттуда – в забвение. Просто еще один пучок обреченных, задыхающихся нейронов.

И вот уже осталась одна плоть, пока что теплая. На мониторах вытянулось с дюжину прямых линий. Наклонившись, Уэскотт проверил электроды, соединявшие мясо с аппаратурой.

– Смерть наступила в девятнадцать сорок три, – проговорил он в диктофон. Машины, умные на свой лад, принялись сами себя отключать. Уэскотт осмотрел мертвое лицо и пинцетом отвел обмякшее веко. Застывший зрачок таращился куда-то мимо него, в бесконечность.

«А ты спокойно принял новость», – подумал Уэскотт. И вспомнил про Линн. Она стояла сбоку, отвернув лицо.

– Прости, – сказала она. – Знаю, время неподходящее, но…

Он ждал.

– Зомби, – продолжила Линн. – С ним случилась беда, Расс, он вышел на дорогу, и… я отвезла его к ветеринару, и она говорит, у него слишком тяжелые травмы, но без твоего согласия усыплять его не станут, а ты ведь меня нигде не указал как владелицу…

Она замолчала – как будто схлынул внезапный паводок.

Уэскотт уставился в пол.

– Усыплять?

– Еще сказала – чего бы они там ни попробовали, вряд ли поможет, стоить это будет много тысяч, а он все равно умрет, скорее всего…

– Ты имела в виду «убивать». Она не станет его убивать без моего согласия.

Уэскотт начал снимать с трупа электроды и размещать их на полочке-держателе. Они повисали там пиявками, присоски были скользкими от проводящего геля.

– …а я только об одном могла думать, что после восемнадцати лет ему нельзя умирать в одиночестве, с ним кто-то должен быть, но я ведь не могу, я же просто…

Где-то у основания его черепа тоненький голосок прокричал: «Господи, как будто я мало навидался этого дерьма, теперь еще и на собственного кота смотреть?» Но доносился тот из дальней дали, еле-еле слышно.

Он посмотрел на стол. Труп ответил пристальным циклопьим взглядом.

– Хорошо, – произнес Уэскотт чуть погодя. – Я все улажу. – Он позволил себе скупую улыбку. – Все-таки это моя работа.

Рабочая станция стояла в углу гостиной – черный как смоль куб из тонированного оргстекла. Последние десять лет она общалась с хозяином голосом Кэрол. Поначалу это причиняло Уэскотту боль – до того сильную, что он чуть было не сменил программу, но потом стал бороться с этим порывом, подавил его и терпел синтезированный знакомый голос, словно человек, искупающий великий грех. Со временем боль утихла до такой степени, что уже не напоминала о себе сознанию. Теперь он слушал, как машина перечисляет полученные за день письма, и ничего не чувствовал.

– Опять звонил Джейсон Мосби из «Саутем», – объявил компьютер, безупречно воспроизводя интонацию Кэрол. – Все еще хочет взять у т-тебя интервью. Он установил у меня в памяти диалоговую программу. Можешь запустить ее, когда захочешь.

– Что еще?

– В д-девять шестнадцать перестал поступать сигнал с ошейника Зомби, и Зомби не пришел на д-дневную кормежку. Возможно, т-тебе стоит его поискать.

– Зомби нас покинул, – проговорил Уэскотт.

– Я так и сказала.

– Нет, я в том смысле… – Боже, Кэрол. Ты ведь никогда не жаловала эвфемизмы, а? – Зомби сбила машина. Он умер.

Даже когда мы пытались применять их к тебе.

– Ох. Черт. – Компьютер на миг затих, какие-то внутренние часы отмерили строго определенное количество наносекунд. – Мне очень жаль, Расс.

Конечно, это была ложь, но все-таки довольно убедительная.