«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности - Валерий Георгиевич Виноградский

деревенская фонетика и стилистика, с ее лексической приземленностью и панибратской грубоватостью. С другой стороны, ее манера выражаться – это все тот же просторечно-разговорный язык, но заметно преформированный и опыленный дискурсом канцелярско-чиновничьих практик, который стремительно возник и расцвел в ходе идеологической, лозунгово-агитационной обработки крестьянского населения в революционные годы. Л. И. Шишкина усвоила такой способ выражаться и сохранила его до пожилых лет. Эта особая дискурсивная походка, – неестественная, порой колченогая, выразительно демонстрирующая контуры и общую меру захвата мира, а также некоторые, будто нарочно выловленные из языковых глубин, приемы обработки повседневного бытия, – эта манера была довольно точно схвачена и воспроизведена художниками слова. Наиболее выразительно она представлена в ранней прозе Андрея Платонова и в отдельных произведениях советских писателей-деревенщиков.

8. Ирина Кирилловна Ситкина (1916–1998)

Вводные замечания

Нарратив И. К. Ситкиной записан на хуторе Атамановка Даниловского района Волгоградской области. Это область традиционного расселения усть-медведицкого казачества. Ирина Кирилловна – спокойная пожилая женщина с огромными руками, большая, но телесно соразмерная. В молодости, вероятно, была весьма привлекательной, наверное, красивой – угадывается корневая славянская порода. Говорит тихо, как-то смиренно, часто употребляя местный речевой выговор, близкий к южнорусскому. Транскрибируя аудиозапись, я пытался эту особенность сохранить грамматически. Рассказывать о жизни Ирина Кирилловна стала с охотой, не особенно интересуясь целью моих расспросов. Да и вопросов задавать-то почти не пришлось. Манера говорить поначалу удивила: медленная, с длинными паузами, с долгими раздумьями (при расшифровке диктофонной записи эти паузы создавали особую, ни с чем не сравнимую драматургию – в них думалось, печально и широко). Обычно сельские люди рассказывают охотно, стремительно, временами как-то даже бойко. Стараются показать пришлому человеку возможно более широкий круг фактов и событий. Здесь же – медленное безыскусное припоминание. Это обрывистая (но не суетливая) стенограмма прожитого, в которой нескрыто присутствуют пропуски и очевидные информационные редукции. Рассказ Ирины Кирилловны – это дискурс не столько стеснительного (и поэтому часто деланного, нарочитого), сколько натурального, самовопросительного и в то же время удивительно нерефлексивного, неразмышляющего молчания. Читая расшифровку записи и при этом припоминая мизансцены ее непосредственного, реального слушания, наполненного (сперва озадачивающими, а потом даже желанными) молчаливыми паузами, я всякий раз невольно останавливаюсь. Эти остановки помечены в транскрипте многоточиями. Это приходится делать, чтобы хоть немножко шире обжиться в пространстве длинных, выразительнейших нарративных пауз. Чтобы вновь вслушаться в их многозначительную, наполненную затекстовой жизнью, тишину. Этот рассказ с первой попытки вскрыть не очень легко. Но если в него впускающе, с доверчивой охотой, терпеливо вработаться, то и вправду, чтение – поразительное.

ТРАНСКРИПТ

Запись 1993 года

– Фамилия моя – Ситкина. Зовут Ирина Кирилловна. Ситкина я по мужу. А была тогда Носова, в девках-то. Я 1916 года рождения. Я совсем не ученая. Ничего я не кончала. Никакого класса. Тринадцатый мне год был, – колхоз организовался. У нас школы не было там. И вот в вечернее (вечерние курсы ликбеза. – В.В.) собрались, и я ходила зиму. А потом мне такой случай воспал, что. Нас было у матери шестеро. и голода были. Ну, просто. Старшая сестра уехала под Москву. Ну, и я туда уехала. Уехала. А мне было 14 лет. Пятнадцатый пошел. И мне. Вернее, мы с сестрой уезжали. А сестра с четырнадцатого года, и ее не приняли – она молодая. И она, значит, прибавила года, – а угадали, когда другой раз-то пришла. У четырнадцатого номера четверку переделала на однойку, пришла, – ее угадали. Но она поступила работать на другое место. И я приехала. А у меня шестнадцатый – сразу на ноль переделали. И я стала десятого года. А мне – 14 лет. Но я была рослая. И с детства, лишь родилась, даже приходилось работать. Вот так в нашей жизни было. Мы без отца жили – шестеро. А четырнадцать лет самой старшей девке было. Самый старший – брат. А мы – один одного меньше. Ну, и вот, значить, сделали мне, приняли на работу. Приняли на работу на чугунно-литейный завод. Вот такая моя работа. Ну, вот меня приняли, работаю. И выполняю проценты. На двести с чем-то процентов перевыполняю. А я таких слов не слыхала. Я ж не знаю ничего, но работаю. Мне говорять: «Сходи в контору. Тебе запишуть, – ты будешь три блюда обеда получать». Я говорю: «За чего?» – «Ты, вот, перевыполняешь». Я говорю: «Ага. А не выполню – меня отругають. И тогда. Нехай! Я не пойду». И так и не пошла в контору. А я у деда с бабкой стояла на квартире. И они меня, значить. Дед отработал свое там. и повел меня в контору. И меня записали. Стали давать мне обеды. И я проработала там только семь месяцев. Три раза премию получала. Вот! За свою работу. А сама, ну чего ж, – дите!.. Ну, я рослая была.

И вот сразу, с первых минут своего рассказа Ирина Ситкина вполне выразительно и, конечно, ненарочно, мимоходом, держась собственной бесхитростной памяти, демонстрирует дискурс нераспорядительного, нетребовательного захвата ближайших обстоятельств жизненного мира. Причем захвата, начисто лишенного какого бы то ни было самомнения и профессиональной победоносности, – того, что внутренне присуще большинству людей и что древние греки называли hybris, хотя такая ее («рабочая!») гордость могла бы выглядеть здесь вполне естественно. Нет, молодая крестьянская девушка непроизвольно отшатывается от всего этого. Однако линия Ситкиной – это и не скромность, которая часто бывает напускной. Это нечто другое. Это, в сущности, слабый, крохотный, но все же вполне заметный сигнал личной невключенности в чужой, городской, индустриальный, размеченный и расписанный порядок вещей, совершенно незнакомый крестьянам, пока еще не изведавшим спущенных властями колхозных распорядков. Последние со временем радикально переиначат сельские крестьянские миры России, безжалостно окостенят и высушат задаваемые чуть ли не вековым инстинктом крестьянские способы и манеры взаимодействия с природным целым. И вдобавок к этой, постепенно омертвляющей сельскую жизнь реаранжировке, власти создадут «совхозы» как социалистические госпредприятия с наемными рабочими руками. В этом новом организационно-технологическом мире подобный рассказ будет выглядеть как анекдотическое самоиздевательство, как дикость. А пока что Ирина, это «рослое дите», напрягаясь в черной и грязной работе, привычно стоит в стороне от каких бы то ни было льгот и пайков. То ли опасается, то ли не верит. По пейзажу этот фрагмент внутренне схож с той мгновенной стихотворной фотографией холодной крымской весны, которую сделал Осип Мандельштам в 1933 году, – где «в туфлях войлочных голодные крестьяне // Калитку стерегут, не трогая кольца…». Хуторская девочка Ирина Ситкина тоже сама не касается кольца, стукнув которым, можно