«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности - Валерий Георгиевич Виноградский

видать, чего там есть…» Да сложила-то какую печь! И грубку (небольшая печка с плитой. – В.В.) на загнетке. Сперва грубку сложила. Потом на нее печь сложила, да с лежанкой. (Смеется.) Да вот делов, я говорю, поработала. Да вот дом сделали. Сделали дом. Это наш он. Строились мы с ним. Вот в чулане наверху проделали оконце. Там видно чуточко – ни окна, ничего. Когда остов-то (видимо, речь идет о свежем срубе. – В.В.) был, светло было. А потом, когда помазали, – темно. Я говорю: «Труша, да это чего же такое? Будем в темноте-то? Нужно окно…» А он: «Да ты что? Помазали, переборку сделали. Все уж поделали. А ты чего?» Я больше с ним разговаривать не стала. Он на ремонт пошел в МТС – с восьми часов до двенадцати. Лишь ушел, сейчас я глину отвалила. Это повыбила. Раму сделала. Сама. Да. Коробку сбила. А окно у нас было целое, с того двора. Мы перешли. Мы крайние от Рогачей жили, а теперь тут построили. Ну, это все поделала. Влепила и все помазала, все. Он пришел – уж окно стоить. За четыре часа. (Смеется.) Долго ли мы дом строили? Да чего же мы долго? Мы, значит. Одно лето мы отработали на комбайнах и сложили кухню из саманов. Ну, в кухне мы зимовали. И в эту же осень кухню сложили – перешли с энтова двора и сруб сделали. А весной уж покрыли и помазали, и все поделали. Отделали и покрасили, и зашли в зиму. В пятьдесят восьмом. В пятьдесят седьмом мы переехали сюда, в кухню. Перезимовали. А в пятьдесят восьмом зашли в дом, поселились.

Здесь Ирина Кирилловна, отвечая на вопросы интервьюера, начинает свой медленный, с отвлечениями, переходами и расширениями, рассказ о родне – сестрах, отце, матери, муже. Дискурс крестьянской повседневности, где все ее акторы развернуты и погружены в непрерывный, безраздельный и соединяющий их труд, также отмечен соответствующей перечислительностью и риторически сглаженной констатацией общей и неизбежной трудовой судьбы. Это – общее ощущение от рассказов представителей старшего поколения. В любом из таких повествований явственно ощущается гравитационная тяга общедеревенского социума. Что это? Видимо, это не что иное, как явная, но слабеющая со временем индукция крестьянской общины, которая очень неслучайно звалась (да и сегодня порой обозначается) «миром». Крестьянским миром. Литературовед и философ С. Г. Бочаров, вдумываясь в смысл заглавия главного романа Л. Толстого, писал, что мир, социальный мир, в частности, крестьянский мир, – «это одновременно “все люди”, малая вселенная, и мирное, согласное сообщество людей – сообщество и согласие»[34]. Однако, эпически и чаще всего бесстрастно разворачивая свои информационные перечислительные ряды, крестьянские дискурсы редко обходят сигналы чего-то особенного, выделяющегося из общего «мира», явно различимого на фоне общего согласного строя. Здесь, как мне кажется, наблюдается развитая крестьянская способность ненастойчиво, но ловко ловить всплывающие детали и фрагменты бытийного пейзажа. Здесь сказывается навык и привычка примечать, точно схваченная еще А. С. Пушкиным в его памятном «Дуня, примечай!» из «Евгения Онегина». Ирина Ситкина в своем повествовании тоже примечает за близкими ей людьми их особенные личностные профили – но без анализа, без подчеркивания, без удивления, без упоения. И это систематически повторяется. Вспомним о «примечающих» Иване Цаплине и Кулаге, вспомним про мачеху, научившую (за самогонный гонорар) деревенского парня валять валенки, вспомним и других персонажей крестьянских повестей. И эта приметливость вполне соответствует общей устроенности крестьянских дискурсивных форматов с их способностью захватывать целый мир и – уже на этой основе и в этой принимающей интенции – различать и эпически бесстрастно вделывать в общую картину отдельные, имеющие особое место событийные констелляции и нестандартные персональные приметы.

– Ну, у родителей у моих семья какая? Ну, бедная, конечно. Ну, а так. Все у нас тут делово было. Скотины много было – а то как же? Быки, лошади. В колхоз пару лошадей да пару быков сдали. Ну жить, конечно, трудно было по себе, единолично. Тут колхоз пришел. Ну вот мы – семья наша, – я же говорю, я уже сказала, что с радостью в него зашли. С радостью! Ну, все было нужно. Ну, женщина, мать. Мужчин в семье не было. Тут и брат умер. Ну, что же? Как же было жить? А когда в колхоз-то. Тогда мы пошли работать и все. Проработали. Чего заработали – нам платят. У нас ни быка, никого. Мы ж посдали все. Ну, корова-то была. Ну, овцы были, – когда по себе жили. Ну, так. птица какая, свинья. Много тоже не водили. Ну, у нас – мы жили в Крепеньком – был лес. Желудки там собирали, – свиньи всегда были. Вот для нас это жизнь – колхоз. И также совхоз. А совхоз – тем и более. Видишь, сейчас уж нас что: «Да, вы там тогда как работали?! Вы за палочку работали!» Так нам эдак жизнь давала!.. А сейчас они вон – за деньги. Да еще этот переворот! Вроде трудно – у меня ж ничего нету. И еще такие есть там, несколько женщин. А работают какие же? На ферме-то все было. А теперь – у них. По три коровы иль по две, там. А свиней – шайки! Свиньи свои поросятся и все. Идеть сейчас бесхозяйственность. Да одно расстройство про это слышать – и в Москве, и скрозь. Сейчас им и вовсе лучше. Нам и выговорят, и где уж мы там. Ну, все равно – жить можно. Чего же!? Получаем. и я занимаюсь. и плохо хожу. Вот у меня – рука больная. У меня левада (загон под картошку. – В.В.) хорошая. Я картошки насаживаю. Ну, не как на одну, а на семью. И лишняя бывает. Ну, болей частью раздаю. И вот, как-то получается. Вот, мы тут, в хуторе, только одни такие. Сам он у меня такой, я тоже. Мы не взяли ни из колхоза, ни из совхоза. Мы не могли взять. И я не знаю. и транспорта своего не было. И мы сейчас. Ну, его уж нет. Я не представляю, как мы прожили! Без ничего! И все у нас есть. Все есть!.. И жили, и на работу ходили, и гуляли в компаниях с товарищами, и все понажили. На себе все понажили. Вот. Ходили. А потом я приготовила для смерти все. Его – это все ушло, а мое – вон лежит (открывает шкаф и показывает). Вон чего, – это со мной пойдеть. Вот, на кладбище. Как я одна – обед