Госпожа трех гаремов - Евгений Сухов

Кучак коснулся ладонями обветренного лица. Грозно ухнула артиллерийская пищаль, и муэдзин осекся на полуслове. А потом, когда установилась тишь, снова продолжал воздавать хвалу Аллаху — милостивому и милосердному.

«Вот сейчас самое время. Быть может, завтра для меня не наступит вообще!»

Кучак поднялся со своего места, подошел к Сююн-Бике и положил ладони ей на плечи. Он почувствовал, как под его сильными пальцами напряглось ее тело.

И улан заговорил горячо, стараясь вложить в слова всю страсть.

— Ты необыкновенная женщина, — пожирал он глазами казанскую госпожу. — Ты даже не представляешь, насколько ты прекрасна! Я много видел и много испытал, но даже у султана Сулеймана среди его многих жен и наложниц не найти такого бриллианта, как ты! О, госпожа! Я все больше схожу по тебе с ума, ты же не замечаешь моей любви. — Сильные ладони улана заскользили по покатым плечам Сююн-Бике. На холодный мозаичный пол мягко скользнула искрящаяся соболья шуба, и руки Кучака коснулись крепкого и горячего тела бике. — Я полюбил тебя с того самого дня, когда впервые увидел. Теперь я уже не могу смотреть на других женщин! Все они в сравнении с тобой кажутся мне безобразными. Твое лицо, стан — совершенство, созданное самим Аллахом!

Кучак встал перед Сююн-Бике на колени и стал целовать ее высокую и тугую грудь, руки, колени. У женщины не нашлось сил воспротивиться этой ласке. Ее тонкие в золотых перстнях пальцы заскользили по жестким коротким волосам улана. Совсем близко от себя она увидела его коричневые степные глаза, заостренные скулы. Это был соблазн, за которым следовал грех. Совсем неожиданно для себя она прильнула губами к устам Кучака. Потом, слегка отстранившись, сняла с себя камзол, длинная белая рубаха мягко упала на ковер.

Кучак увидел Сююн-Бике всю. Его глаза скользнули по стройным ногам и остановились на груди с розоватыми сосками. И он жадно, словно изголодавшийся младенец, прильнул к ним губами. А Сююн-Бике, будто драгоценную ношу, прижала к груди его красивую голову. Улан поднял госпожу на руки и понес ее на зеленые бархатные покрывала…

Утром Кучак и Сююн-Бике пробудились от призывного крика муэдзина. В городе как будто шла привычная жизнь, только от самого леса, где расположились лагерем полки царя Ивана, раздавались хлопки пушечных выстрелов.

Улан надел рубаху и подошел к окну.

Медленно поднимался туман. Через тонкую слюду, затягивающую оконный проем, он увидел, как город обступили урусские полки. Они стояли неподвижно, только неугомонный ветер с силой рвал священные хоругви с изображениями Спаса.

Напротив Арских ворот в красных кафтанах стоял государев полк. А по обе стороны от стрелецкой дружины на скакунах держались уланы Шах-Али. По правую руку от них сотня астраханца Ядигера. Многие из всадников сжимали в руках бунчуки, и пряди конских волос бились на шквальном ветру. Кони, предчувствуя близкую схватку, нетерпеливо переступали ногами, и над полем раздавалось их беспрерывное ржание.

Неожиданно повалил снег. Густой, большими хлопьями. Он белой непроницаемой стеной заслонил град от полков Ивана Васильевича. Едва коснувшись слякотной поверхности, снег тотчас таял, и земля, и без того наезженная и раскисшая, сделалась совсем непроходимой. Снег падал на теплые попоны лошадей, на шапки и малахаи всадников, на стены и башни затаившегося кремля.

Полки царя Ивана дожидались последней команды, когда разнесется басовитый зов труб и щемящий душу бой барабанов. А пока всадники успокаивали лошадей, похлопывали их озябшими ладонями по крутым атласным шеям.

Вдруг в русских колоннах послышалось протяжное пение. Оно плавно растекалось по всему полю, вместе с порывом ветра набирало силу. Был февраль. Воскресенье. Сретение Господа Иисуса Христа.

— Прииди, поклонимся… Спаси нас, Сыне Божий… — слаженно пели русские ополченцы.

Полки Шах-Али и Ядигера молчали, только губы уланов быстро и беззвучно перебирали слова молитвы.

Каждый обращался к своему богу.

Сююн-Бике вышла из ханского дворца и ступила на белый пушистый ковер, сотканный выпавшим в раннее утро снегом.

У мечети Кулшерифа правоверные молились, заполнив всю площадь, но было тихо, только старческий, надтреснутый голос сеида вещал:

— О Аллах, знающий сокрытое и созерцаемое… Царь святой, мирный, верный, великий, могучий, превознесенный… Хвала Аллаху, господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда!

И площадь выдыхала в едином сладостном стоне:

— Амин!

Опять становилось тихо, так, что слышно было похрустывание снега под чьим-то легким шагом, только голос сеида продолжал взывать:

— Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, кого ты облагодетельствовал!

— Амин! — легким ветерком пробежало по рядам верующих.

Кулшериф не сразу заметил Сююн-Бике — посмотрел в ее сторону, споткнувшись на полуслове, а потом провел узкими ладонями по лицу.

Молитва закончилась, мусульмане поднялись с циновок.

В тот день ханский дворец был свободен от стражи, и сюда, как в Мекку, со всех концов города потянулись правоверные. Здесь у святых стен можно было встретить странствующего дервиша, просящего милостыню, крестьян из дальних улусов, детей и женщин. Они уже заполнили всю площадь, а через распахнутые ворота народ все прибывал.

Кулшериф подошел к Сююн-Бике:

— Ханум, посмотри вокруг себя, правоверные хотят услышать твое слово!

Медленно таял утренний снег, оставляя на грубых булыжниках грязные лужи. Полуденный ветер уже рассеял туман, и через полупрозрачное покрывало облаков пробивалось тусклое февральское солнце.

Бике поднялась на высокое крыльцо дворца. Отсюда хорошо были видны крепостные стены, сторожевые башни и двор, заполненный людьми. На нее смотрел народ, доверием которого она дорожила.

— Правоверные! Братья мои! Сестры! — заговорила госпожа Казанской земли. — Сблизило всех нас тяжкое испытание. Сейчас все мы равны перед одной большой бедой. Я же вам отныне не госпожа, вы мне не слуги! Сегодня… нет, сейчас должна решиться судьба нашей веры и всего ханства! Быть ли нам свободными и независимыми, какими мы были при муже моем Сафа-Гирее, или стать дальним улусом урусского ханства! Все зависит от Аллаха, и наши жизни в руках Всевышнего. А теперь ответьте мне… — Сююн-Бике сделала паузу, и над площадью установилась мертвая тишина. — Хотите ли вы отречься от Аллаха и отдать нашу землю на поругание гяурам?!

Заговорили все разом. Переполненная площадь забурлила, словно вода в раскаленном чугунке.

Взгляд бике остановился на седовласом старике.

— Аллах с нами! Всевышний не оставит нас! — размахивал он кулаками. — Веди нас, Сююн-Бике, по дороге прямой, по дороге Господина нашего небесного!

— Сююн-Бике, веди нас!! — неслось отовсюду. Вдруг в урусском лагере раздались звуки труб, а вслед за этим глухо застучала барабанная дробь. Город напрягся и замер — полки московского государя пошли в наступление.