Облака перемен - Андрей Германович Волос

Лилиане точно так же высказать, найдись такой дурак, что захотел бы эту однообразную дребедень слушать: и вертится она, и шушукается, и невнимательна, и всё всегда забывает, и ни к чему никогда не готова.

Может быть, дело было в том, что Лилиана с малых лет уверилась, что станет актрисой, как мама, и стремилась к этому. В меру слабых своих детских сил ускоряя исполнение заветного желания, она беспрестанно наряжалась и вертелась перед зеркалом. Знать что-нибудь определённое ей не казалось нужным: есть ведь на то режиссёры, вот как папа, они скажут ей, что делать, а не скажут, так она и сама станцует, и потом все будут с восторгом смотреть, как она вертится на большом экране.

Истории трагического разрушения его семейной жизни предстояло, как я догадывался, составить отдельную главу книги. Снова и снова заговаривая об этом вывихе судьбы, Василий Степанович кряхтел и сокрушался.

Если откровенно, вздыхал он, я жалел, что проговорился. Ну, сказал бы, что мама была… ну, не знаю… учёным… химиком, допустим, химиком-органиком.  И всё бы отлично сложилось. И училась бы она хорошо, и пятёрки бы получала — как не получать, если мама была учёным-химиком, и не стала бы такой вертихвосткой.  А я возьми и ляпни правду. Черт меня за язык дёрнул. Да когда ещё — лет пять ей было. Но ведь и в голову не могло прийти, что так втемяшится.

Я осторожно сомневался. Да, говорил я, конечно. Но с другой стороны: может, отец-кинорежиссёр и должен поощрять в девочке такого рода устремления?.. мало ли известно в этой области славных династий? Ещё одна никому бы не помешала, верно? А какая поддержка девушке на профессиональном поприще!.. Это ведь тоже дорогого стоит, разве не так?

Ах, Серёжа, вы не понимаете!.. Гибель Верочки всё во мне перевернула.

Между тем уже накатились другие времена. Кондрашов отходил от собственно съёмок, на последних своих фильмах он выступал более как продюсер, нежели режиссёр. Это дела принципиально не меняло, отрасль-то одна и та же. Но он к тому времени и ко всей отрасли стал иначе относиться.

Всё в нём перевернуло или не всё, но в любом случае понятно: гибель жены очень даже способна деформировать характер. Иной такого краха и перенести не сумеет. Кстати, может быть, и хорошо, что Кондрашову приходилось вплотную заниматься дочерью: отец-одиночка, забот полон рот, успевай поворачиваться. Не было у него возможности полностью отдаться своему отчаянию и кануть в его чёрных волнах.

Он удержался.

Время текло, новая жизнь вошла в колею, да так, будто всегда по ней катилась. Друзья намекали: не поискать ли тебе новую пристань. Мол, как одному-то, подумать страшно!.. Но Кондрашов ни о чём подобном не помышлял. А на звучавшие подчас дружеские замечания — точнее, замечания жён друзей — дескать, вот помрёт он, не приведи господи, так и глаза закрыть будет некому, отвечал однообразно: ничего страшного, в крайнем случае можно полежать с открытыми.

Разительно переменилось его отношение к актёрам.

Прежде он со многими дружил. Всегда всех нахваливал, умел найти доброе слово, ссорился с финансовым отделом, добиваясь ставок повыше.

А когда Верочки не стало, актёрство, актёрство как таковое, стало вызывать у Кондрашова одно чувство — раздражение. Наверное, это объяснялось тем, что в его фильмах Верочка всегда играла главные женские роли, иного и вообразить было нельзя.

Раньше мечтали оказаться у него в группе, нервничали на пробах, перекрещивали пальцы, плевали через левое плечо: знали — стоит к нему попасть, и всё будет хорошо. Кондрашов мощный мужик, умеет он к их брату-актёру отнестись по-человечески, по-товарищески: не заносится, как другие, не гарцует на ровном месте, дар у него такой замечательный — оставаться самим собой, за это все его и ценят, отбоя нет от желающих сотрудничать.

А не стало Верочки, и Василия Степановича как подменили: пока окончательно не бросил режиссёрство, поддерживал с исполнителями чисто формальные отношения, близко не подпускал.

Это бы ладно; можно и без объятий, без дружества и панибратства, лишь бы дело шло ровно, не спотыкаясь об обиды и оскорбления.

Но и тут беда: Кондрашов стал хмур, придирчив, угрюмо требовал неукоснительного и точного следования своим указаниям. Если же имярек сразу не делал сказанного, он не разбирался почему: случайно исполнитель задачи не понял, в силу общей своей бездарности, либо сам режиссёр виноват, что неверно её поставил или дурно разъяснил. Нет, Кондрашов единым махом подводил черту, не рассуждая и не думая о последствиях: ругал на чём свет стоит, доходил до оскорблений, а то и лишения премии. Раньше прислушивался: у того жена больна, как не помочь, этот детишек настрогал, тоже нужно пособить, — а теперь с таким к нему стало не сунуться. Мог ни с того ни с сего сорваться, бешено наорать… пару раз чуть не до драки дело доходило.

Время от времени случались громкие административные скандалы. Утверждённые исполнители уходили из картины, артисты за глаза дарили зверем и самодуром, ненавидели, винили в сломанной жизни, писали анонимки, а то и выступали открыто. Слава бежала впереди.

Вместо того, чтобы угомониться, Василий Степанович пуще зверел, платил той же монетой и не худшей чеканки. В частных беседах отзывался обо всех лицедеях чохом, без разбора чина и звания, без учёта заслуг и регалий как о несчастных пустышках, о воздушных шариках. Язвил: мол, надувать приходится со всей мочи, чтоб хоть какую форму обрели, да стоит ли с этими бездарями возиться. Частенько говаривал, что давно пора завести такой порядок, чтобы всех кривляк время от времени пороть на конюшнях. Очень было бы хорошо выделить особый день: по пятницам, например, их туда сгонять или по вторникам. Ныне, правда, и конюшню-то непросто разыскать, так в гаражах наладить… Может, вложили бы им хоть кроху ума через задние ворота: знали бы своё место, не пыжились с дурацкими интервью в поганых газетёнках, не корчили из себя властителей умов. Берегли бы утлые свои дарования и жалкие способности для съёмочной площадки — хотя, конечно, это и не способности никакие, а чужие обноски!..

Сколь ни странной, в чём-то даже противоестественной была эта возникшая после утраты Верочки неприязнь, она всё же вполне объясняла, почему Кондрашов категорически не хотел видеть актрисой собственную дочь.

При этом даже не пытался объяснить ей своего запрета: нет — и всё тут.  Ну почему?! Нипочему.

Но, правда: почему не разъяснял позицию, не растолковывал, не отговаривал?

Да потому, что всякий отговор содержит в себе допущение возможности: если бы не то да не это, тогда, конечно, можно было бы, тогда бы как у всех, тогда бы я согласился. Кондрашов опасался, что в результате