День дурака - Иосип Новакович

В книге говорилось, что оргазм – это ключ к гармонии, и муж должен отплачивать услугой за услугу, то есть если жена делает мужу минет, то он обязан ответить куннилингусом, и вообще он должен первым инициировать оральный секс, и это он должен покупать свечи, а не считать это обязанностью жены, это он должен расставить свечи в спальне (Ивану эта идея показалась какой-то нездоровой, поскольку свечи в спальне напоминают бдение у гроба).

Иван смеялся над прагматичным подходом к семейному счастью, на его взгляд, все детали были изложены верно, но зато утерян сам смысл брака. Может, это похоже на американские войны: они все детали понимают правильно и бомбят точно, но вот только упускают смысл или даже вообще забывают, ради чего, собственно, затеяли войну. Иван не знал точно, в чем смысл брака, но ему казалось, что здесь требуется особая точность.

Сельма решила, что обращать внимание на свою внешность ей не нужно. Завоевывать мужа необходимости нет, у нее уже есть муж, не ахти какой, но все-таки муж. Она предпочитала тратить лишние деньги на одноразовые подгузники, а позже на кукол Барби, а не на юбки для себя. После рождения Тани и приема тетрациклина у нее очень испортились зубы, и Ивану больше не нравилось целоваться с женой, а ей это нравилось еще меньше.

Сельма тоже пыталась улучшить их сексуальную жизнь, и на их четвертую годовщину, о которой Иван забыл, подарила ему Камасутру. Он разорвал подарочную упаковку, на обложке увидел два тела, переплетенные вокруг огромного фаллоса. Иван воспринял подарок как оскорбление.

Когда они все-таки занимались сексом, это было так ново для Ивана, и он испытывал такое сильное возбуждение, что наступала преждевременная эякуляция. Иван не привык к ласке. В его детстве все прикосновения носили форму ударов, удушения или порки. Мать обычно наказывала его тогда, когда он этого совершенно не ожидал, а иначе он просто выпрыгнул бы в окно и убежал. Обычно он просто проходил мимо, и тут она ударяла его по шее или пинала. Учитель математики любил хватать Ивана за подбородок, чтобы приподнять его под нужным углом и влепить пощечину. Так что Иван с детства стал осторожным (он часто поворачивал голову, чтобы посмотреть, нет ли какой-то угрозы сзади), и хотя он полностью осознавал, что его осторожность приняла гипертрофированные размеры, но, будучи взрослым, измениться уже не смог. Пули и ножи, которые угрожали ему на войне, тоже не пошли на пользу. Он боялся малейшего прикосновения.

И чем нежнее было это прикосновение, тем сильнее нервничал Иван, иногда у него даже живот судорогой сводило. Часто Иван прижимал руки жены к подушке, чтобы избежать контакта с ее кожей, передавая все полномочия пенису. Но когда, возбуждаясь, она обвивала Ивана ногами, он тут же кончал, стискивая зубы и рыча, как брошенная собака.

У Ивана не было доказательств, что Сельма все еще его презирает, но он воображал, что так оно и есть. Иван знал, что воображение может быть продуктом его паранойи или, наоборот, паранойя – продуктом воображения, но это не утешало. Он боялся, что сойдет с ума. А в их городе не было «семейного консультанта» – обычно, кстати, разведенного, – а что касается психотерапевта, то поскольку Низоград несколько веков был частью Австрии то и психотерапия существовала лишь в форме психиатрии и применялась лишь к умалишенным.

После войны Иван не смог получить место учителя. Раньше он думал, что как только хорваты сами будут управлять своей страной, экономика станет процветать и появятся новые рабочие места. Хорватия станет южным аналогом Норвегии с фьордами вдоль всей береговой линии и рентабельными заводами с превосходной рабочей силой. Хорваты возвратятся из Германии и Австрии и с помощью своих замечательных навыков превратят Хорватию в землю обетованную. Однако экономики практически не существовало. Он и многие другие словенские хорваты винили хорватов, переехавших из Герцеговины, в том, что они захватили все стоящие рабочие места. Туджман и его герцеговинская команда присвоили все, что только можно присвоить. Путем закулисных переговоров все национальные заводы приватизировали, а оборудование тут же продали Турции и еще нескольким странам. Заводы остановились. У людей началась ностальгия по старой Югославии, и они практически хотели возвращения сербов. Чудесным образом металлургический завод в Низограде по-прежнему функционировал, возможно, только для того, чтобы наполнить долину ядовитыми газами и вредной для здоровья пылью тяжелых металлов. Ивану удалось получить работу на фабрике, так что на некоторое время он присоединился к рабочим, вдыхающим вредные выхлопы, прислушивающимся к свисту электрических искр от сварочного аппарата. На самом деле завод действительно что-то производил – бомбы и пушки для возможных войн против Сербии, Словении, Венгрии и остальных соседей Хорватии, почему-то Хорватия не могла с ними ужиться. В перерывах Иван ни с кем не общался и с суровым видом читал философские сочинения, задумчиво, но яростно дергал себя за бороду и ковырял в носу. И если философские доводы были особенно запутанными, то Иван стискивал зубы и выдергивал волоски из ноздрей так резко и безжалостно, что из носа капала кровь. Забыв о причине кровотечения, Иван задумывался, а не пора ли ему проверить гемоглобин. Рабочие смеялись над ним. Каждый день они приглашали его выпить пивка во время утреннего перерыва и считали его странным из-за того, что он отклонял их приглашения.

Ивана перевели со сварочного аппарата из-за проблем с легкими. Он без конца кашлял, и рентген показал наличие каких-то пятен. Как только он приступил к работе в администрации завода, пятна исчезли. Зато появились другие симптомы: целый букет проблем с пищеварением, и венец этих неполадок – геморрой.

Иван был в хороших отношениях с врачами: они хорошо его знали, презирали, но при этом любили. Как только Иван появлялся в дверях, врач – не осматривая ни анус, ни рот, ни грудную клетку – выкрикивал диагноз, а медсестра заполняла пару бланков, освобождающих Ивана от работы еще на неделю.

Сельма потеряла весь интерес к сексу. Иван подозревал, что причина не в том, что дома плохо а в том, что где-то еще хорошо.

Иван следил за женой, когда она ходила по магазинам, но видел ее только с женщинами. Но это неестественно для женщины с университетским дипломом не разговаривать с мужчинами, если только она не феминистка, а его жена феминисткой не была… Должно быть, она скрывает…

Иван придумывал повод, чтобы зайти к ней на работу – даже если Таня всего лишь раз чихнула утром, это могло стать предлогом. Он изучал все закоулки и щели окружного отдела градостроительства, чтобы понять, можно ли здесь заниматься сексом. Он мерил взглядом мужчин-архитекторов, и все они казались ему красавцами, хотя и слишком утонченными, женоподобными, возможно, даже геями. Вот этот худенький, посмотри, как он старается отвести взгляд, должно быть, это он! Нет, вот тот в темных очках!

Он знал, что его ревность – совсем не та здоровая ревность, которая может добавить браку пикантности, а губительное, болезненное чувство. Но болезненность всегда привлекала Ивана. Ее можно сравнить со свержением, крушением и, в более крупном масштабе, с восстанием анархистов. Всегда разрушение здания производит большее впечатление, чем его строительство: более сильное и экстатическое высвобождение энергии.