Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению - Дэвид Мэдсен

– Лаура!

Но все-таки она меня услышала, так как из пламени поднялась рука! Яркая, светящаяся, она словно держала солнечное ядро – ладонь обращена вверх, пальцы полусогнуты, и по толпе прошла дрожь – что-то вроде слабого оргазменного «а-а-х-х-х», которое поднялось и снова затихло, словно ветер прошуршал в пустынном переулке сухими листьями.

Кончики большого и указательного пальца соединились и образовали круг – символ совершенства, законченности и бесконечности, – и у меня не было и тени сомнения в том, что она посылает этот символ мне. Но вот рука опустилась и исчезла. Она услышала мой голос и ответила.

Костер превратился в пылающий ад, ревел, словно ветер в крыльях Ангела Смерти.

Вам, может быть, небезразлично узнать, что сейчас, когда я пишу эти строки, через десять лет после сожжения Лауры Франчески Беатриче де Коллини, лист бумаги под моей дрожащей рукой весь мокрый от слез.

1521

Мой любимый Лев умер.

Вы, без сомнения, захотите узнать обо всем, что случилось за годы, последовавшие после сожжения Лауры Франчески Беатриче де Коллини, и потребуете объяснить, как я оказался на службе у Льва, тогда еще только кардинала Джованни де Медичи, – я расскажу вам и объясню. Но мне показалось, что уход из мира такого человека, как Лев, заслуживает эффектного вводного предложения, его я и написал. Лев X, Папа Римский из рода Медичи, умер. Он умер в полночь, либо в самом конце первого декабря, либо в самом начале второго декабря, в зависимости от того, как сами вы на это посмотрите. Я раздавлен горем и тоской, и, по-моему, лучший способ справиться и с тем и с другим – это погрузиться в работу и заняться продолжением своих мемуаров, поскольку когда меня охватывают пестрые воспоминания о прошлом, моя нынешняя печаль оставляет меня.

Так что я макаю перо в чернильницу и пишу.

В начале этого года на пьяцца перед тем, что осталось от старого собора Святого Петра, и перед тем, что было началом нового, состоялось большое празднество в честь победы, два года назад одержанной над Венецианской республикой участниками договора в Камбре. Вообще-то, Папа Юлий только в 1510 году добился наконец не только свободы торговли и навигации, но и подтверждения прав церкви в этой Республике. Папские войска к тому же снова взяли Ремини и Фаэнца, так что было решено отметить это событие каким-нибудь подобающим (хотя и запоздалым) зрелищем. Было ли оно действительно подобающим или нет – это другой вопрос: Венеция теперь официально была объединена с папством, вместе с Испанией (и вскоре должна была присоединиться Англия), в Священную Лигу против Франции; и Юлий уже взял у герцога Феррарского, бывшего на стороне французов, Модену. Священная Лига поддерживалась (морально, во всяком случае) почти всей римской аристократией, благодаря превосходной дипломатии (суть которой, как и все у Юлия, выражалась словами suaviter in modo, fortiter in re) Папе удалось объединить роды Орсини и Колонна, которые вместе обладали огромным влиянием. Так что общая обстановка была сложной, и не в последнюю очередь из-за череды бессовестных предательств со стороны самого Его Святейшества. Однако римлян никогда особо не волновало, есть ли ultima ratio устроить хорошее развлечение или нет, во всяком случае с тех пор, как толпа писалась от восторга вокруг пропитанной кровью арены.

Представление происходило в мой последний вечер в Риме – я уезжал, так как не мог вынести пребывания в этом городе после ужасной смерти Лауры. Магистр Андреа распустил слуг, запер дом и дал мне значительную сумму денег.

– Иди куда хочешь, Пеппе, – сказал он устало. – А я даже не знаю… но мы скоро увидимся, в этом я уверен. Бог все устроит, когда придет время. Да пребудет всегда с тобой его благословение.

О, я понимал его доводы – я и сам, как я уже говорил, не хотел оставаться в Риме, – но меня немного удивила его подавленность и смирение.

– Я уезжаю утром, – сказал я ему.

– Решил куда? Я помотал головой:

– Наверное, назад во Флоренцию, магистр.

– Тогда я рекомендую тебя кое-кому, одному своему знакомому. Он будет рад принять тебя.

Вот так это было. Я, как и Андреа де Коллини, ничуть не сомневался, что судьба снова сведет нас, но когда и как это произойдет, тогда я даже не догадывался.

Теперь о праздновании победы.

Я шел среди толпы, и мне казалось все это злой иронией, ведь я знал, что многие из этих людей наверняка были и на Кампо-дей-Фьори и насыщали свою стигийскую алчность зрелищем того, как заживо сжигали Лауру. И вот теперь они пришли насладиться представлением другого рода, но то же неосознанное желание, чтобы их развлекали любой ценой, отмечало тупые рожи подонков клеймом Зверя, и печать Каина крупно выделялась на каждом лбу. Я их всех люто ненавидел. Мне хотелось бить кулаками всех подряд, без разбора, я хотел, чтобы они страдали так же, как я страдал от них. Я жаждал причинить боль, и я смутно, неясно чувствовал, что душевная мука, которую в тот момент я переживал, была просто психической гимнастикой, которая должна соответствующим образом вооружить меня и подготовить для того времени (которое точно настанет!), когда я действительно буду причинять боль, неистово и безжалостно.

Предложенное развлечение было замечательно хитроумной tableau vivant, изображающей движение планет. Были воздвигнуты огромные подмостки, на которых находилась большая деревянная scena, покрытая черным бархатом, из-за чего ее почти совсем было не разглядеть на фоне темной массы полуразрушенной, полупостроенной базилики, находящейся позади. Видны же были только несколько отверстий, подсвеченные сзади свечами, в каждом из которых сидел человек, олицетворяющий какую-нибудь планету или звезду. Венерой, например, была умопомрачительно красивая молодая женщина с обнаженной грудью, завернутая ниже пояса в мерцающее серебро. Солнце изображал молодой человек, с ног до головы покрытый золотой краской, со стеклянным шаром в одной руке и скипетром в другой. И так далее, и тому подобное. Должен признать, что все это производило сильное впечатление. Особенно когда «планеты» и «звезды» вдруг начали двигаться! Не знаю, как это сумели сделать, – могу лишь предположить, что было устроено так, что небесные персонажи сидели на подвижных концентрических кольцах, выходящих из отверстий в scena. Венера начала опускаться и исчезла, а солнце поднялось, различные звезды заходили в одни отверстия и появлялись из других. А когда из отверстия слева на самом краю живой картины появилась луна, толпа зааплодировала: на большом белом полумесяце сидела девушка в голубом и серебряном, лоб ее украшала диадема из звезд, а с колен струился каскад серебристой звездной пыли.

За scena работа наверняка была очень тяжелой: надо было крутить огромные шестерни и колеса, приводившие в движение всю конструкцию. Но гул и скрежет механизмов заглушало пение Сикстинского хора, который исполнял мотет Луиджи Феррари во славу Господа, явленную на небесной тверди.