Цивилизационные паттерны и исторические процессы - Йохан Арнасон

Поворот к коммунизму как в российском, так и в китайском случае был отчасти связан с динамикой, вызванной столкновением с Западом. Переломным моментом была Первая мировая война: она привела к коллапсу Российской империи, а в Восточной Азии она изменила баланс сил в пользу Японии, вызвав протестное движение в Китае, которое в конечном счете породило как националистический, так и коммунистический революционные проекты. С другой стороны, долгосрочная цивилизационная перспектива подчеркивает контрасты между Россией и Китаем, а также между их отношением к Западу. Среди крупных цивилизационных центров Афро-Евразийского мира Китай был наиболее удаленным от Запада «другим» (как в отношении различных культурных основ, так и с точки зрения ограниченного количества исторических контактов), а также последним крупным цивилизационным центром из втянутых в орбиту западной экспансии. В то же время Россия была для Запада наименее чуждым «другим»: своего рода ответвлением братской цивилизации (Византии), к тому же Россия была затронута западным влиянием с самого начала своей имперской траектории, то есть с конца XV века.

По всем этим причинам систематическое сравнение России и Китая, а также их столкновений с Западом выглядит особенно релевантным и многообещающим. Однако до сих пор исследователи предпринимали в этом направлении мало усилий. Для целей настоящей статьи небольшой комментарий одного из крупнейших синологов послужит хорошим вступлением к указанной проблематике. Этьен Балаш поднимает этот вопрос мимоходом:

Таким образом, Балаш стремится подчеркнуть три вещи: 1) воздействие Запада на Китай, в отличие от России, было оказано в гораздо более короткий промежуток времени, 2) было куда более асимметричным (в том смысле, что китайцы потеряли контроль над внутренней политикой в стране), 3) а также было более взрывным (то есть привело к более внезапной и полной дезинтеграции китайской традиции). На первый взгляд все три пункта правдоподобны, но они могут быть релятивизированы в важных отношениях, которые в конечном итоге дают более сбалансированную картину произошедшего в Китае.

Во-первых, у относительно короткой критической фазы китайских событий (столетие между Опиумной войной и победой коммунистов в гражданской войне) была своя предыстория. Начиная с XVI века контакты между Китаем и Западом были более ярко выраженными, чем до этого. Как показал Жак Жерне, отказ Китая от христианства отражает фундаментальный диссонанс культурных основ и – с китайской стороны – способность утвердить собственную целостную и отличную от западной культурную основу. В более общих терминах можно констатировать, что китайское участие в мировой экономике начиная с XVII века и далее не было подкреплено аналогичным политическим или культурным переплетением с Западом, и это можно рассматривать в качестве доказательства устойчивой способности Китая сохранять дистанцию [от Запада].

Во-вторых, ремарка Балаша о российской независимости и китайской зависимости преувеличивает контраст и отражает взгляды, которые в настоящее время считаются опровергнутыми. Как мне представляется, сейчас идея о том, что Китай превратился в полуколонию или что его государство пребывало в состоянии полной пассивности, повсеместно признана ошибочной. Последние модернизационные усилия империи Цин, хотя они и уступали по своим масштабом российским, в настоящее время воспринимаются исследователями более серьезно. Некоторые из милитаристских режимов ранней республиканской эпохи на самом деле были куда активнее в плане государственного строительства и модернизации, чем было принято считать ранее127. Что касается территориальных анклавов западного присутствия, они были не просто плацдармами западных держав: они также помогали усиливать исходные, но прежде маргинальные цивилизационные течения «приморского Китая»128. Но необходимо сделать несколько оговорок и о российской стороне. Верно, что Россия никогда не была просто зависимой периферией Запада, однако основные волны модернизации здесь всегда накатывали вслед за крупными поражениями, а также перед лицом угрозы со стороны более могущественных западных соперников. Петровской революции предшествовал кризис, который едва не привел к захвату Московского государства Польшей; модернизационный сдвиг второй половины XIX века произошел после поражения в Крымской войне; революция 1917 года совпала с еще более катастрофическим поражением в Первой мировой войне. К тому же не будет преувеличением считать, что сталинская стратегия модернизации (не дожидаясь мировой революции) была ответом на непродолжительный, но травмирующий опыт 1918 года, когда рухнувшие надежды на революцию в Германии расчистили дорогу к германскому господству над фрагментами бывшей Российской империи.

Наконец, могла иметь место другая сторона стремительной дезинтеграции, которую Балаш рассматривал в качестве последствия китайского столкновения с Западом. Марк Элвин писал о «двойном отказе»129: во-первых, о коллапсе письменного конфуцианства, который был более стремительным и полным по сравнению с аналогичными закатами доминирующих систем ценностей в незападном мире; во-вторых, о слабости всех последующих попыток адаптировать китайское наследие к современности, включая, как мы знаем теперь, и китайский коммунизм. Но, как утверждают различные авторы, можно реконструировать обширные дебаты, которые стояли за появлением и исчезновением последующих политико-идеологических парадигм. Другими словами, историки современной китайской мысли проследили латентные отсылки к традиционным для Китая категориям и проблематике вопреки очевидным разрывам. Одной из наиболее интересных работ в этом направлении является исследование китайского дискурса модернизации Тун Шицзюня. По его словам, удивительно многозначные понятия «ti» и «yong» обладают столь же сложной историей их применения и интерпретации в ответ на конфликты между традицией и модерностью. Традиционные смыслы этих понятий близки западному различию между «субстанцией» и «явлением», а также между «сущностью» и «функцией»130; они несут в себе аргументы о ценностной рациональности и инструментальной рациональности, а также о традиционных и модерных ориентациях, как отражении этих различий. Поскольку наиболее ожесточенный конфликт между традицией и модерностью рассматривался как столкновение между китайской и западной цивилизациями, то же концептуальное различие служило для выражения этого опыта. Понятия «ti» и «yong» стали ключевыми терминами для традиционалистских концепций культурной сущности и инструментального взгляда на современность как набор функциональных механизмов. Но вскоре эти дебаты вышли за рамки начальной стадии; трансформация этих двух понятий стала критически значимой не только для мышления тех, кто стремился возродить традиционные способы мышления после серии модернизационных наступлений, но также обозначающей (хотя и в менее явных формах) предпосылки конкурирующих версий радикальных модернизационных проектов. Эта реконструкция предполагает необыкновенно устойчивую и в то же время подвижную связь между проблематикой модернизации и философским наследием. Эта связь не будет центральным пунктом последующей дискуссии, но приведенное доказательство непрерывности в интеллектуальных течениях является полезным напоминанием о параллелях, которых следует ожидать и на политическом уровне.