Цивилизационные паттерны и исторические процессы - Йохан Арнасон

Более пристальный взгляд на долгосрочные тенденции взаимодействий России или Китая с Западом будет, таким образом (в отличие от утверждений Балаша), предполагать менее асимметричную картину: эти два примера межцивилизационных взаимодействий лучше понимать как различные смешения, вынужденные изменения и автономные ответы, а не в терминах резкого противопоставления между независимостью и подчинением. Это тем не менее не отрицает того факта, что коммунистический этап, который привел Россию и Китай к более тесному контакту друг с другом и при этом трансформировал их отношения с Западом, начался в этих странах с весьма асимметричных обстоятельств. Появление и экспансия советской модели изменили курс китайской истории. Но лежащее в основе напряжение между двумя весьма различными историческими траекториями вновь проявило себя в виде множественных реинтерпретаций советской модели в китайском контексте. Эти сменяющие друг друга паттерны советско-китайского переплетения будут основной темой последующей дискуссии. Во-первых, необходимо сказать несколько слов о другой стороне взаимоотношений. Хотя воздействие Советского Союза на развитие Китая было куда более значимым, чем обратное воздействие Китая, можно утверждать, что связи с Китаем в некоторые из последующих поворотных пунктов сыграли важную роль в исторических судьбах Советского Союза. К сожалению, нет надежного способа количественно измерить влияние этого фактора, но данная проблема, без сомнения, заслуживает дальнейшей разработки; и открытие архивов поможет историкам прийти к более конкретному заключению. В данном случае очевидная, но зачастую преувеличиваемая асимметрия советско-китайских отношений открыта для дальнейшего уточнения.

Первый из подобных исторических эпизодов является наиболее знакомым и противоречивым. В 1920‐х годах однопартийное советское государство стало напрямую участвовать в китайской политике (через двойной союз с Гоминьданом и китайскими коммунистами) в тот самый момент, когда само советское руководство раскололось на две непримиримые фракции, которые исповедовали две несовместимые стратегии. После русской революции и ее нераспространения на Запад стало очевидно, что взгляды большевиков обращены на Ближний Восток и Индию, но вскоре на горизонте появился Китай в качестве более серьезной и многообещающей арены для революционной стратегии. В этом смысле он заменил Германию в качестве наиболее значимой внешней точки опоры политики большевиков. Когда советский центр раскололся, указания по поводу революционной борьбы в Китае стали сущностно важными для саморепрезентации и идеологической легитимации обеих фракций советского руководства. Хотя значение отката 1927 года (который совпал с финальным поражением оппозиции в Москве) вскоре стало очевидным, сталинское руководство вынуждено было настаивать на оправданности своей китайской политики, и наоборот, что касалось троцкистских течений, то тезис о том, что сталинский оппортунизм или предательство сорвали китайскую революцию, стал центральным для всей альтернативной стратегии.

Работа Александра Панцова131 о большевиках и китайской революции отчасти базируется на прежде недоступных источниках. Она проливает свет на первый этап советско-китайского переплетения и вносит коррективы в нарративы предшествующих исследований. Как показывает Панцов, никто из претендентов на верховную власть в советском государстве не имел четкой программы относительно китайской политики в данный период. Различные попытки укоренить политические решения в конкретном анализе китайского общества ретроспективно представляются особенно примечательными тем, что касается несоответствия между ограниченными знаниями и огромными амбициями. Одним словом, и советское руководство, и коминтерновские эмиссары были крайне далеки от всестороннего понимания китайской ситуации, но это не останавливало их, а свои далекоидущие планы они строили, опираясь на отрывочные сведения, поступавшие из Китая. В частности, сталинская политика в Китае испытала значительный стратегический сдвиг. Троцкистская позиция ошибочно усматривала в ней оппортунистические уступки мощнейшим силам в регионе. Но, как убедительнее других исследователей утверждает Панцов, у сталинской политики в Китае, по всей очевидности, была совсем иная рациональность: в середине 1920‐х годов Сталин пришел к мысли о том, что коммунисты могли бы захватить контроль над формирующимися гоминьдановскими структурами, и это было адаптированной версией его ранних «левых» взглядов относительно революционных движений в азиатских странах, а вовсе не отказом от них. Если принять эту интерпретацию, то Китай предстает своего рода полигоном – хотя и неверно воспринимаемым и неуправляемым – для испытаний воображаемого пути к власти, который позднее можно будет превратить в более эффективную тактику для использования в различных исторических обстоятельствах. Попытки установить контроль под видом более или менее формального союза стали устойчивой чертой коммунистической стратегии. Анализ, проведенный Панцовым, предполагает, что описанная модель установления контроля может по меньшей мере рассматриваться как экстраполяция успешного ответа самого Сталина его врагам в советском однопартийном государстве. Но даже в этом случае китайский опыт был решающим для первого шага к глобальному видению.

Дальнейшие исторические перипетии можно описать более кратко. После победы коммунистов в Китае и после того, как новый китайский режим оказался зажат в международном окружении, по-видимому принуждавшем его к роли младшего партнера Советского Союза в его борьбе с Западом (такими, по всей видимости, были представления Сталина о Корейской войне), существование (или, как мы теперь знаем, мираж) единого «социалистического лагеря» стало основной чертой неудавшийся глобальной стратегии позднего сталинизма. Представления о самодостаточном социалистическом мире, включая альтернативный мировой рынок, имели смысл только при условии, что две указанные коммунистические империи объединялись в идеологически обоснованный и геополитически сплоченный блок. Но те же представления послужили легитимации совершенно другой стратегии после 1956 года. Хрущевский проект мирного сосуществования и экономического соревнования также предполагал сдвиг в глобальном балансе сил, которого ожидали в (уже весьма слабом) единстве социалистического мира.

Наконец, более консервативному руководству, которое пришло после 1964 года и оставалось у власти на протяжении двух десятилетий, пришлось приспосабливаться к необратимым последствиям хрущевских реформ, но в то же время конфликт с Китаем – который, вероятно, лучше всего описать как вторую холодную войну – наложил новые ограничения. Если имперское перенапряжение сил было основной причиной упадка Советского Союза, то очевидно, что оно было расплатой за холодную войну на два фронта.

В настоящее время принято считать, что коммунистический Китай развивался по собственной траектории, которая была весьма далекой от советской модели. Во время восходящего этапа маоизма этот процесс рассматривался многими наблюдателями в качестве «китаизации» марксизма, под которой понимали теоретическую или идеологическую реинтерпретацию, приписываемую Мао Цзэдуну, а также последующую и более постепенную практическую адаптацию советской модели к китайским условиям. Дальнейшие события сделали такой взгляд менее убедительным, но очевидной альтернативы этой интерпретации так и не возникло. Я попытаюсь продемонстрировать, что советско-китайское переплетение было слишком сложным и слишком конфликтным, чтобы объяснять его просто в терминах адаптации. Некоторые ключевые китайские инновации базируются на трендах и потенциале, внутренне присущих советской модели, и используют их более экстремальным образом; эти трансформации внешней парадигмы были различным образом дополнены и испытали на себе воздействие исконных китайских традиций, но в то же самое время они вскрывали напряжение между внешним и внутренним компонентами китайского коммунистического проекта, иногда с разрушительными последствиями; результирующий кризис спровоцировал ответы, которые привели к более или менее значимой рационализации сдвигов и в конечном счете к посткоммунистическому пути, который существенно отличается от российского. Чтобы точнее определить общий паттерн, мы можем позаимствовать формулировку, которую французский синолог Ив Шеврие132 использовал для описания китайского коммунистического движения на этапе его формирования: он рассматривал его в качестве «смерти и преображения» советской модели. О последующей смерти и преображении представляется уместным говорить в том смысле, что кризис, вызванный самодестабилизирующейся динамикой советской модели, в китайском контексте перемежался с проектами, которые отклонялись от предшествующих советских проектов, но полагались на них в своих базовых ориентациях. Нижеследующий аргумент будет сфокусирован на некоторых успехах этой траектории, он во многом полагается на работу Шеврие, но его экстраполяция на 1920‐е годы будет пересмотрена и расширена за пределы ее изначального контекста, а также контекстуально дополнена. Предварительное заключение, однако, будет связано с его рефлексией о выходе Китая из коммунизма.