Покровитель - Владимир Сотников

– Пап, а тут всё – вместе?

– Как – вместе? – Отец не понял, посмотрел на меня, и я тоже почувствовал, что уже не понимаю того, о чем хотел спросить.

– Ну вот – лес, деревья, луг, деревня наша – оно же всё вместе?

Я сказал так и сразу забыл, о чем это я. Минуту назад выдумывал, что бы сказать отцу, и не мог придумать. И вот, спросил неожиданно – и не знаю сам, чего хочу…

– Конечно, вместе. – Отец улыбнулся.

Мы шли дальше – отец уже стал смотреть по сторонам внимательно, прикидывая, где может быть еще не тронутая трава. А я опять начал думать, что не надо было ничего говорить.

Кто-то шел навстречу нам по тропинке, не доходя до нас, свернул в кусты, а когда мы прошли это место, опять вышел на дорожку. Я узнал: это был наш сосед – он жил через две хаты.

– А почему Василь специально с нами не встретился? – спросил я.

– Как – специально? Свернул чего-то, вот и разминулись.

– Да нет, не просто, он нас увидел и свернул, – сказал я.

Я чувствовал, что отец знает, почему Василь не захотел с нами встречаться. Мы ведь тоже не хотели. Но мы вдвоем – что, отец бы мне сказал: «Давай свернем – неохота с Василем встречаться?» Почему мы не хотели встречаться, не знаю. Просто так – неохота. Я вспомнил, как иногда ходил за водой и, если кто-нибудь был возле колодца, замедлял шаги, чтобы тот быстрее ушел, а я не встретился с ним. Почему – не знаю. Просто так.

И вот сейчас я оглядывался назад, видел, как Василь отошел по тропинке и тоже оглянулся, и в голове моей опять пронеслось: «Всё – вместе». Я знал, что отец тоже сейчас об этом думает и все чувствует, но не мог я сказать что-то ясное ему. Мы шли и молчали.

Когда повернули уже назад, к дому, между деревьями было совсем темно. Но небо еще сохраняло свет. Оно было чистым, и слабые звезды незаметно загорались на нем.

Мы уже прошли речку по тоненькой кладке, которая хлюпала под нашими ногами. Я вспомнил, что забыл помыть ноги. Возвращаться не хотелось, и чем дальше мы отходили от речки, тем больше я злился – с каждой минутой возвратиться было все невозможней, а не возвращаться тоже было тяжело – я даже чувствовал, какие грязные у меня пятки. «А, помою под умывальником», – подумал я. И сразу стало легко. Я хотел об этом сказать отцу – как я смешно злился и как мне стало хорошо, но сразу подумал, что опять получится все не так. Наверное, он все это знает и сам часто так же злится. И если бы я начал ему говорить об этом, не смог бы рассказать…

Мы уже подходили к дому. Отец был невеселый – наверное, от того, что не нашел, где завтра косить. А может, еще отчего.

А мне опять захотелось пораньше лечь спать, чтобы не сидеть со всеми за столом. Я тихонько пробрался в спальню, разделся и залез к самой стенке. В соседней комнате затихли, потом мать спросила:

– А где Ваня?

Отец осторожно приоткрыл дверь:

– Лег спать. Что с ним – не заболел?

Я закрыл глаза – легкость потихоньку появлялась. «Наверное, засыпаю», – подумал я. Хотелось уснуть быстрее, чтобы не прислушиваться ни к каким звукам, ни к чьим словам, – и боялся я этого мгновения, когда в голове моей начнут появляться картинки – не сон, и не знал я, что это такое.

Я видел, как мы с отцом идем по лесу, а навстречу много людей. Я говорю: «Давай свернем – там же они все: и конюх, и остальные…» А отец словно не понимает, идет им навстречу и меня за руку держит. Я думаю: «Сейчас же поздно будет, пора сворачивать…» – а лица их уже ясно-ясно видны. «Почему они улыбаются?..» – думаю я и чувствую, что отец думает тоже об этом. Вдруг отец бросил мою руку и побежал навстречу им. А я так боюсь, что он к конюху подбежит и просить его будет… И мне становится стыдно и страшно, и я вдруг в сторону прыгаю – в кусты. И не вижу, что там, на тропинке…

Я и не засыпал, оказывается, открыл глаза – и не чувствую, что засыпал. Кажется, что я одними глазами все это выдумываю и сразу вижу, словно со стороны.

Я лежал с открытыми глазами и долго еще боялся их закрывать. Появлялась тропинка под окнами – на ней много квадратиков с рыжими точками. Кто-то у меня спрашивает: «Где молоток?» Я обегаю вокруг дома, там отец клепает косу, а я не слышу ничего, должны быть звонкие удары, я хорошо это знаю и напрягаюсь, чтобы их услышать, – и опять закрываю глаза.

Сейчас я вспоминаю все это и не могу понять, когда это началось – когда началось непонятное состояние стыда – и за что мне стыдно? Неужели никогда уже я не скажу ни одного слова без этого злого и несправедливого чувства?

Что мешает мне в тот момент, когда я говорю? Когда я только хочу сказать и держу все в голове – мне нечего стыдиться. Я это чувствую и спешу – так почему через несколько мгновений мне стыдно, и я вижу перед собой лицо отца, который не понимает, что я сказал?

Я хочу возвратиться в то время, когда мне еще было незнакомо это горькое чувство.

Я не знаю, где это время.

В детстве у меня была игра: повторять какое-нибудь слово, пока не станет оно чужим и странным. Меня забавляло и непонятно радовало, как, например, название нашей деревни – Холочье – при долгом его повторении постепенно отходило от той картины, которую я при этом держал в голове. Я представлял, что с высокого и пологого холма за рекой смотрю на деревню. «Это Холочье, Холочье…» – и все смотрю на маленькие хаты, очень аккуратно – иначе нельзя было их представить – собранные в длинную улицу, они терялись в клубах зелени, местами выставляя одинокие дома с удивленными и спокойными окнами. И что-то слабое и мучительное закрадывалось в душу, словно я не только с этого холма, а откуда-то бесконечно издалека на все смотрел – и что-то забыл…

На другой улице, за выпуклым полем, жили Карпекины – мои дедушка и бабушка. Так уж повелось, в нашей семье всегда говорили: «Пойду к Карпекиным», «Был у Карпекиных». Я повторял это странное слово, и непонятно было, на что оно похоже. Когда я шел через поле к Карпекиным, то за несколько минут доводил себя до плохого настроения повторением этого слова. И представлял их дом, двор, закрытый воротами; все становилось чужим – и дом, и ворота, и яблони в саду, словно сделанные из этого, с каждым повторением все более незнакомого слова.

Однажды я там жил целую зиму. Школа была рядом с их домом, и я радовался такому удобству – можно было без пальто бегать на уроки. Я так решил про себя, хотя без пальто меня никогда не пускали. Не помню, как я додумался до этого – чтобы там жить. Шел как-то за бабушкой по узкой тропинке в глубоком снегу и неожиданно сказал:

– Ба, а можно я у вас поживу?

Она и не остановилась, на ходу ответила:

– Переходи, если хочешь, и нам веселее будет.

Мать с отцом дома удивились моему желанию, шутили:

– Плохо тебе дома, не нравится – со старыми ж хуже жить. Они уже ни во что не играют.