Покровитель - Владимир Сотников

После леса сразу начиналось поле, промытый дождем воздух, и все чувства мои вдруг ослабели, растворяясь в бесконечности пространства. Я быстро переходил на ту тонкую и легкую линию связи предыдущего с предстоящим, мимо которой пройти еще не удавалось никогда, и единственной возможностью избежать прямолинейности времени было только желание закруглить эту прямую линию, чтобы в конце концов увидеть свою удаляющуюся спину.

Потом я тоже оторвался от дома, меняя города с твердым убеждением в конечности срока, данного одному городу для моей с ним кажущейся сродненности. Пожив в первом своем городе не так далеко от дома, я уже невыносимо хотел подарить ему на прощание все непонятные чувства, которые держали меня в нем два года. Как только я уехал оттуда, уверенность в том, что я нигде не приживусь, уже не покидала меня, где бы я ни находился. Я знал, что всегда буду хотеть своего возвращения домой, хотя желание это странно носило меня по чужим городам, не открывая простого обратного пути на ту улицу, с которой я однажды расстался впервые.

И если есть на земле место, где можно будет успокоиться, то находится оно где-то рядом с моим домом. Ведь не зря при каждом приезде домой волнение только возрастало, и, едва успев стать на порог, я хотел скорее выйти и пойти куда-то – в лес, в поле, где непостижимый простор хоть как-то напоминал о возможности найти покой и ясность.

В конце концов я приехал сюда, привезя с собой сначала слабую, но потом все крепнущую способность касаться будущего и скользить в одной из его картин по бесконечности круга, чтобы догнать самого себя и неизбежно увидеть ту маленькую тень на снегу под яблоней, в далекую новогоднюю ночь неслышно прошедшую первым воспоминанием. Кого держала она за руку, укорачивая при этом рукав моего первого в жизни пальто с булавкой на груди вместо пуговицы?

Вот кончается еще один день в этом городе, с моим томительным отношением ко всему происходящему. И надо уже возвращаться в комнату, где совсем недавно я почувствовал, как прошел дождь и желанием еще большего счастья вынес меня в этот глубокий каменный двор. Надо возвращаться, видеть перед собой отстающие от чьих-то подошв следы и, не думая даже, правильно ли иду, ожидать от себя естественного решения – простым ответом обшарпанной двери подъезда, пыльной темноты, одинокого света лампочки за сеткой лифта.

И вдруг догадавшись, что пора опять заменить себя кем-то чужим и ускользающим, я почувствовал, как все расплывается и остается только страх, что мусор на лестнице, почтовый ящик, открытый по привычке, и удивленно звякнувшая дверь, сговорившись между собой, опять что-нибудь с ним сделают.

Последние дни лета нарушали спокойное течение времени, отнимая у первых осенних дней печаль и особенное чувство, проникающее в душу вместе с глухим гулом телеграфных столбов у дороги, неподвижностью одинокой птицы на проводе и застывшим с самого утра взрывом высокого облака, за которым не хотело прятаться солнце. Казалось, прошло не только лето, но и осень уже приоткрыла прохладное чувство умирания и покоя. В ночном звуке редких грузовиков было столько желания уехать, пронестись быстрее в бесконечности темноты и желтого пятна дороги перед фарами, что легче было представить эти машины застывшими на месте, окутанными неподвижным звуком работающих моторов.

Днем дорога наполнялась теплом и видимой скоростью, сухая и гладкая поверхность асфальта притягивала взгляд чем-то непонятным, что оставляли на ней чужие глаза проезжающих людей. Люди из далеких мест, находящихся на бесконечном продолжении дороги, могли бы с удивлением увидеть что-то новое в этой деревне, и несовпадение увиденного с завершенностью прошедшего могло бы разбудить их, но они спали в пути с открытыми глазами, как перелетные птицы, видя один и тот же сон ожидания. Машины были разные – грубые и нежные были их голоса, но все они выпевали одинаковую несложную мелодию нечаянной встречи и прощания.

Никто не замечал изменений – жизнь шла, нарушая свой прежний покой, и так же незаметно надо всем повисал покой, новый, еще более привычный. Темнели хаты, густели деревья, ветшали и падали заборы, заменяясь новыми, а время незаметно держало все в общем порядке, нарушить который ничто не могло. Случались в деревне приезжие, которые начинали здесь жить с запасом старой жизни, но привозимая этими людьми манера выходить на улицу и стоять у ворот, яркие краски и доски, которыми обновлялись заборы и наличники на окнах, – все это было так несоизмеримо со спокойным течением времени, что даже торопилось поддаться, раствориться, растаять.

В самом центре деревни, где проезжающие машины проскакивали неуловимую черту, после которой они с исчезающим звуком катили к горизонту, стоял дом, напоминающий потемневший, но крепкий еще пенек в запущенном саду. Солнце давно уже высушило темные его бревна, и только с близкого расстояния вместе с запахом и живым теплом чувствовалась усталость от бесконечного сопротивления силе, с которой земля долгие годы тянула к себе дом. Казалось, что где-то внутри его болят старые кости, только неподвижностью своей спасаясь от скрипа и болезненной памяти.

Старуха, жившая в этом доме, давно уже разучилась думать о хорошем и радостном, и даже далекое время, которое здесь пронеслось в шумном веселье большой семьи, застыло в памяти, почти не связанное с настоящим. Была семья, и на дом никто не успевал посмотреть – конечно, его строили и достраивали, бегали по тропинкам под окнами и в саду, но в бесконечном открывании и закрывании дверей, перезвоне голосов все забыли о доме, и никто не подозревал даже, что дом потихоньку все это время обживал свое единственное на земле место. И вот сейчас, когда дети выросли и разъехались, успокоились в своих отдельных друг от друга семьях, и старик умер в самом конце той прежней жизни, а со старухой осталась одна дочь, больная и неудачно прожившая свою молодость, – дом крепко, со всей своей старческой силой врос в землю, получив полную власть над чувствами, возникающими и гаснущими в поле его притяжения, влияния и силы. Все стало связанным с домом: ветер обдувал его стены, метался во дворе темными осенними вечерами и не выдерживал сопротивления, последним завыванием залетал под крышу, затихал, согреваясь в душном запахе старого сена; все звуки легко впитывались стенами, уходя под землю, смешиваясь с глубоким гулом проезжающих мимо грузовиков.

В каком бы далеком месте ни ударилась птица на лету о натянутый провод, звук этот долетал, долго еще замирая в стенах, жалуясь дому на бесконечность времени, так несправедливо и неожиданно вспыхивающего концом всего жившего только мгновение назад. И дом отвечал своим молчанием и согласием.

Последние дни лета приносили старухе торопливую и уже забытую силу, с которой она поднималась по утрам, чуть быстрее, чем обычно, молилась и, сбивая с нависших на тропинку лопухов росу, спешила в сад. После Спаса утренние туманы становились совсем уже холодными, осенними, и долго, до сильного солнца путались в низких ветках яблонь, кустах смородины и высокой ботве картошки, выросшей в тени. Старуха, быстренько моргая и растирая выкатившиеся слезы по морщинам, смотрела вверх, на недоступные ей яблоки, вздыхала и покорно начинала собирать с земли паданки. Так она обходила все три ряда яблонь, под конец с трудом уже волоча съехавший к коленям фартук. На дворе кучами лежали яблоки, и старуха уверенно сортировала по этим кучам только что принесенные в фартуке.