Секретный сотрудник - Хуан Мирамар

Они прилетали сюда каждый месяц на неделю работать синхронистами на семинарах ЮНИДО. Работу эту им нашел, конечно же, Абдул Эджби, и были они этому рады, так как на Украине шли разборки «синих» с «оранжевыми», переводческой работы было мало и платили за нее гроши.

Правда, Кузниц этим и прочими благотворительными деяниями Эджби тяготился и полагал, что за них рано или поздно придется расплачиваться, но Абдул клялся, что все это делает из дружеского отношения к нему и чувства симпатии к его товарищам.

– Вы классные синхронисты, – говорил он, – поэтому я вас и рекомендую.

Кузниц знал, что переводчики они действительно не самые плохие, но знал он также и то, какая жестокая в этой области конкуренция и что без протекции они бы эту работу никогда не получили.

Так или иначе, но в первые два дня этой недели ничего не произошло, Абдул в Стамбуле не появился, и они без особого напряжения занимались своим хотя и тяжелым, но привычным делом.

Третий день в Стамбуле начался как обычно. За завтраком Кузниц как обычно, пожалел, что с ним нет Инги и некому оценить роскошные восточные сладости и фрукты, в изобилии выставленные в буфете, – сам он эту роскошь не любил и, как обычно, съел на завтрак салат и яичницу с сухой и переперченной турецкой колбасой.

Он уже пил кофе, когда пришел, как обычно, по утрам мрачный Хосе и не менее мрачный (тоже, как обычно, по утрам) Ариель, и они с Хосе стали препираться, тоже как обычно. Несколько выпадал из обычного репертуара только предмет препирательств.

Дело на этот раз было в том, что Хосе поселили в номере эрцгерцога Франца-Фердинанда, того самого, что был убит в Сараево сербским анархистом Гаврилой Прынципом, из-за чего началась Первая мировая война. Ариеля же разместили в соседнем номере, где жила когда-то супруга эрцгерцога. Номера соединял общий балкон, и Ариель взял обыкновение приходить утром к балконной двери номера Хосе и кричать тонким голосом:

– Франц! Вставай, пора ехать в Сараево!

– Ты мне надоел со своими шутками! – сердито выговаривал сейчас Хосе Ариелю, накладывая себе в тарелку те самые фрукты и сладости, которыми пренебрегал Кузниц. – Сколько можно мусолить старый анекдот!

Ариель пока молчал, но Кузниц знал по опыту, что это не надолго. Он допил кофе и, кивнув соратникам, вышел из столовой.

Он остановился на узком тротуаре у входа в отель и закурил. Стояло яркое апрельское утро, солнце, отраженное в окнах дома напротив, ослепляло, и он надел темные очки. Знаменитый стамбульский смог еще не замутил воздух – дышалось легко, воздух был прохладным, пахло жареными каштанами, которые продавали на углу с жаровни, и едва уловимо – морем.

Смог опускался на город ближе к полудню, и тогда сразу становилось душно и жарко, а в воздухе повисала плотная бензиновая мгла, настолько плотная, что иногда нельзя было разглядеть противоположную сторону улицы. Но до этого неприятного момента еще было несколько часов.

У входа участники семинара фотографировались с гостиничным швейцаром, которого звали Ченгиз, но которого за постоянную навязчивую улыбку Хосе прозвал Льомкири,[67]и прозвище это в их компании прочно прижилось. Льомкири был одет в костюм янычара собственного дизайна: шальвары с широким красным кушаком, жилет с золотым шитьем и красная же феска с кисточкой. Костюм дополняли длинные «запорожские» усы. Раньше, когда Кузниц приезжал сюда несколько лет назад, костюм дополнял еще и ятаган, но потом ятаган запретила полиция.

Увидев Кузница, Льомкири оскалил зубы, подмигнул и развел руками. Кузниц сочувственно покачал головой. Он знал причину этой пантомимы – фотографироваться с швейцаром надо было за плату, доллар или два, но участники из стран бывшей Империи, как правило, не платили, полагая или делая вид, что со стороны швейцара это дружеский жест и проявление международной солидарности трудящихся. Льомкири придерживался иной точки зрения, но сказать стеснялся и ждал, что Кузниц это сделает за него, но Кузниц вмешиваться не стал, зная, что «янычар» своего не упустит и с лихвой отыграется на японских туристах, которые только что закончили завтрак и толпой повалили из гостиницы.

Вскоре подошел автобус, появились мрачные Ариель и Хосе, собрались и шумно расселись по местам участники семинара и все поехали в Центр. Кузниц сел отдельно от соратников и стал смотреть в окно.

Сначала они ехали по мосту через залив Золотой Рог, потом вдоль Босфора и по берегу Мраморного моря мимо древнего акведука, построенного императором Адрианом в первом столетии новой эры и до сих пор почти не тронутого временем. По сторонам появлялись то древние константинопольские храмы, то средневековые мечети – за окнами автобуса столица двух великих империй, Римской и Оттоманской, демонстрировала свои памятники, разбросанные среди современных зданий огромного полуазиатского-полуевропейского мегаполиса с населением то ли пятнадцать, то ли восемнадцать миллионов.

«Никогда я не был на Босфоре – я тебе придумаю о нем, – вспомнил Кузниц Есенина и подумал, – а я вот полжизни провожу сейчас на Босфоре и придумывать не надо – взять бы и написать обо всем этом: о Стамбуле и других экзотических местах, куда меня заносила судьба, о жизни переводческой, далеко не однообразной, о клонах этих и леопардах, о Мальтийской операции». И тут ему вспомнился давний разговор с Рудаки по этому поводу.

– Переводческая профессия очень вредная, – говорил тогда старый перс, – она незаметно отнимает у человека индивидуальность. В этом смысле она сродни актерской. Меня всегда смешат знаменитые актеры, которые вещают по какому-нибудь поводу. Слушаешь их и думаешь: вот это он из Чеховской пьесы кусок цитирует, а это явно «На дне», а это современная пьеса какая-нибудь, судя по изрекаемым благоглупостям. И хороший лицедей, и хороший переводчик рано или поздно теряет свое лицо. Вы молоды еще, – советовал ему тогда Рудаки, – бросайте это дело пока не поздно.

Вспомнив сейчас этот разговор, Кузниц подумал, что старик, наверное, был прав и что действительно пора подумать о том, чтобы сменить профессию – в этой достиг он уже того самого предела, за которым ничего нового не может быть и интересного тоже.

Очень не хотелось ему сейчас садиться в кабину и переводить давно опротивевшие речи, в которых время всегда «непростое», а решения «судьбоносные». Перерос он и эти речи и произносивших их ораторов, перерос, как перерос когда-то армию с ее молодежной романтикой. Пора было подумать о чем-нибудь своем – не так уж он любит деньги, чтобы ради них жертвовать своей индивидуальностью. Только чем заняться – вот вопрос.

Однако в этих своих размышлениях упустил он как-то из виду, что он еще и сотрудник International Anti-terrorist Organization, а такие организации ой как не любят, чтобы о них забывали. Вот IAO и не замедлила о себе напомнить неожиданным и странным образом, и особенно странным показалось ему то, что ее посланником и вестником был человек по фамилии Бродский.

Кузниц даже дара речи лишился на какое-то время, когда в перерыве отделился от толпы пивших кофе участников молодой человек, подошел к нему мелкими шажками и сказал: