Часы, идущие назад - Татьяна Степанова

– Я не понимаю вас, Игорь.

– Стало его пугать. – Игорь Бахметьев снова взял Елену Мрозовскую за руку. – Он не фотографировал.

– А кто? Кто делал снимки? Его брат Савва?

– Савва порой забывал, какой сегодня день и что на дворе – лето или зима. – Бахметьев криво усмехнулся. – Вы не видели его, Елена, а я видел. В некоторые моменты он не узнавал ни отца, ни брата. Конечно, были и светлые минуты… Но они быстро заканчивались, и он снова становился невменяемым. Он родился с заячьей губой, с кривыми ногами, горбатый. Но и ум его был затронут недугом. Видимо, это у них в роду. В этом отношении болезнь Аглаи показательна. И объяснима.

– Если Савва был болен, Мамонт чурался фотографирования, а вы им тоже не занимались, тогда кто же снимал?

– Она.

– Она? Вы хотите сказать…

– Глафира.

– Но как же это…

– Вам обидно, что не вы – первая женщина-фотограф? – он снова как-то болезненно усмехнулся. – Возможно, навыки фотографии она получила в Париже, как и вы. Но вы там усердно учились, постигали ремесло. А она проводила время – вроде весело после смерти отца и матери, тратила деньги без счета. Однако не любила нам об этом рассказывать. Даже Мамонту. Мы были так молоды тогда. Наивные дураки. А Глафира была старше. Она всегда знала, что она хочет. И у нее был острый ум, как у вас. Возможно, она в своем любопытстве докопалась до вещей, до которых не следовало докапываться. Но это было давно, более двадцати лет назад. И возможно, все это чушь. Она попросила выписать и доставить из Москвы фотоаппарат – тогда они уже широко вошли в моду – и все необходимое для изготовления снимков, когда узнала, что она беременна. И Мамонт с радостью исполнил ее каприз. Тогда я и сделал тот ее снимок – она сама все подготовила и уселась среди цветов. А я ее, как у вас говорят, «щелкнул». Вспышка!

– А другие снимки она делала сама, лично? Тот, с ретушью и комбинацией кадра, где она якобы летает, левитирует?

– Она готовила фотоаппарат. Там же у вас можно как-то замедлить вспышку. И фотографировала сама себя. Но я не специалист. Это вы знаете все технические аспекты. Мне известно лишь, что после рождения Прасковьи она как-то сразу потеряла интерес к фотографии. Было не до того, наверное, первенец… Забот у молодой матери хватало. Но ее занятия фотографией возобновились, когда она опять забеременела. И когда родилась Аглая. Она даже снимала ее. Мне Мамонт рассказывал.

– И где же эти фото?

Не выпуская ее руки из своей, он повел ее через зимний сад во флигель, в котором Елена Мрозовская никогда прежде не бывала. Там располагались фабричная контора, техническая библиотека и кабинет Мамонта Шубникова. По пути Бахметьев зажигал электричество, и они шествовали среди ярких огней.

Игорь Бахметьев вошел в кабинет своего покойного друга. Елена Мрозовская сразу поняла – здесь ничего не менялось в обстановке с того самого дня, когда…

Бахметьев достал из кармана брюк ключи и открыл несгораемый английский сейф. Долго искал там что-то.

Елене Мрозовской стало неприятно. Вот они бродят, словно тени, и одновременно – словно незваные гости по дому, который разом лишился своих прежних хозяев. Осиротевшему дому, полному трагедий и тайн. Конечно, у Игоря Бахметьева есть законное право как у опекуна распоряжаться здесь всем. Но рыться в сейфе приятеля, который четырнадцать лет назад в этом самом кожаном кресле у стола из охотничьего ружья выбил себе мозги…

Игорь Бахметьев извлек из сейфа тяжелую картонную коробку. Поставил ее на стол.

– Это тоже фотопластины. Я их лишь недавно обнаружил. Мамонт хранил их здесь, в сейфе, под замком. Попробуйте сделать снимки.

– Займусь, как только в лаборатории можно будет снова зажечь свет.

– Лучше завтра утром.

– Нет, сегодня. Я все равно не усну.

Он подошел к ней вплотную.

– Елена Лукинична… Лена, вы столько делаете для нас… для меня…

Он взял ее за обе руки. Крепко, слишком крепко сжал ее кисти в своих и притянул ее к себе. Его зрачки стали темными. Елена Мрозовская не могла оторвать взора от его глаз, в которых так ясно читалось, чего он хочет…

– Игорь, Игорь… А Мамонт…

– Что Мамонт? – он наклонился к ней. К ее губам.

– Я расспросила о Шубниковых. Мне рассказали эту ужасную историю.

– Наводили справки в Петербурге? – он сразу отстранился.

И Мрозовской стало горько. Захотелось, чтобы он снова был рядом, но… слова уже слетели с ее губ!

– В Москве. Сразу, как вернулась из Горьевска. Я была перепугана. Поймите… это убийство… А в Москве мне раскрыли всю подноготную Шубниковых. Об отравлении Саввы ядом. О том, что Глафира по трагической случайности тоже выпила тот яд, как королева Гертруда в «Гамлете». Но я…

– Что, Елена? – Он отпустил ее.

– Я как-то не верю. В голове не укладывается. Сказали – все произошло из-за денег, чтобы единолично распоряжаться капиталом, наследством. Но Мамонт – он же и так всем занимался здесь, на фабрике. И он ваш друг, ваш близкий друг. Он был прекрасно образован, интеллигентен. Как он мог пойти на хладнокровное убийство душевнобольного брата? Который и так… вы же сами сказали, был невменяем, не мог ни в чем конкурировать?

Игорь Бахметьев засунул руки в карманы брюк.

– Что произошло на самом деле? – тихо спросила Мрозовская.

– Я не знаю. И никто не знает.

– Но… он же был ваш товарищ. Друг детства. Неужели вы…

– Что я? Чего вы от меня добиваетесь?

– Неужели у вас нет никаких догадок? Предположений? Что случилось с ними в этом доме? Как все было – так, как рассказывает молва, или иначе?

Он не ответил. Он так долго молчал, что она почувствовала себе лишней. Чужой. Глупой. Навязчивой. Нежеланной.

Она повернулась и пошла прочь от него – коридором, ведущим назад из флигеля в апартаменты, через зимний сад, через галерею.

Там, в зимнем саду, у пальмы, среди увядших орхидей Игорь Бахметьев догнал ее.

Спустившись с башни, Катя решила позвонить своему шефу – начальнику пресс-службы – и сообщить ему, что она в Горьевске с полковником Гущиным, раскрывающим убийство, из которого, кажется, может получиться отличный репортаж. В общем-то она храбрилась – странным образом комната без окон наверху башни, где застыл в безмолвии часовой механизм, бесстыдно обнаживший свои механические внутренности, среди которых когда-то висела в петле та, другая Аглая, подействовала на нее угнетающе.

Она постоянно возвращалась мыслями к одному вопросу: зачем убийца сделал это? Для чего приложил столько усилий, чтобы притащить тело наверх башни, рискуя быть замеченным рабочими? Ведь многие рабочие-мигранты спали прямо в фабричных корпусах. Убийце просто повезло, что его никто не видел в ту ночь – в уголовном деле присутствовали протоколы допросов всех занятых в стройке. Никто ничего не видел и не слышал до тех пор, пока Мария Молотова, поднявшаяся на башню для своей ранней экскурсии, не начала кричать, призывая на помощь.