Шестнадцать деревьев Соммы - Ларс Миттинг

Я не мог разобраться в своих чувствах. Незнакомка пробудила во мне нечто, наличия чего я в себе и не подозревал. Потребность показать, кто я такой на самом деле, дать понять, что я умею многое, а не только переминаться в желтых резиновых сапогах перед каменным домишкой, с трудом подыскивая слова.

Я отпер одну из хозяйственных построек.

Ручные орудия для обработки земли. Лопата и вилы. Лом и кувалда. Ржавая стальная проволока, неровная после многоразового скручивания и распрямления. В вилах недостает зуба, мотыга насажена на самодельный черенок. Должно быть, Эйнар выращивал овощи для себя. Чтобы не заболеть цингой.

У стены громоздился штабель торфяных брикетов размером с кирпич, черных и жирных. Если не считать радио, на острове не было ничего, изобретенного после 1900 года.

И еще кроме странного сооружения в углу. Прикрученного к деревянной паллете мотора от мотоцикла «Нортон». Между двух бегунков натянут обтрепавшийся приводной ремень, исчезающий внутри динамо-машины. Самодельный электроагрегат. Оттуда по полу был пущен провод, протянутый наружу через отверстие в стене. Я прошел вдоль него до другого сарая и отпер его.

* * *

Его столярная мастерская. Оборудованная так же, как в Хирифьелле. Токарный станок установлен на том же месте, ручные инструменты на инструментальной доске расположены так же, и точно так же обрисованы карандашом их силуэты. Те же пометки на пузырьках с льняным маслом. Облезлые кисти в стеклянных банках со скипидаром. Шурупы и гайки в круглых жестяных банках от табака. Эйнар курил только трубочный табак марки «Данхилл Эрли Морнинг».

Вскоре я заметил, что эта мастерская все же отличалась от мастерской на хуторе. Все вещи стояли на тех же местах, но обставлена она была строже. Стамески висели настолько ровно, что казались насечками на линейке. Лекала для фрезеровки были уложены, словно дорогие фарфоровые тарелки в буфете богатого дома. Ничего случайного, никаких деревянных фигурок, ни следа задора, который демонстрировали эскизы Эйнара дома: там он не изобразил ни одной детали, не попробовав по-разному видоизменить ее.

Я вытер пыль со столярного верстака. Мне и самому были знакомы душевные терзания, и я пытался справляться с ними, занимаясь тяжелым трудом. В таком суровом спартанском жилье не было места для разгула фантазии, для радости творчества. Это был алтарь искупающего вину.

За что он наказывал себя? Похоже, столярничанье не было его целью. Сосредоточившись на сложной работе, он отгонял от себя тяжелые мысли. Ток от агрегата давал свет для работы и приводил в движение станок и те инструменты, которые невозможно было использовать, применяя только силу рук. И всё. Он даже в жилой дом не провел электричество.

На стеллаже у другой стены хранился материал – дуб, сосна и множество не знакомых мне пород. Ящик обрезков темной древесины, треснувший ружейный приклад. У самого пола – светлые, почти светящиеся доски.

Я взял рубанок, закрепил заготовку в станке и прошелся по ней несколько раз, глядя, как скручивается спиралью стружка. Смочил слюной большой палец, потер им поверхность и стал смотреть, как проступает узор.

Свилеватая карельская береза. Хирифьелльская береза. Вспыхнули годовые кольца, но не сразу – жидкость впитывалась в дерево секунду, а то и дольше. Казалось, от моего пальца зажигались огоньки.

Я попробовал представить себе, как Эйнар работал. О чем он думал.

Первое у меня более-менее получалось. А вот его мысли оставались большой черной дырой.

А ведь это была его жизнь. Каждое утро просыпаться у моря, где погода меняется ежечасно. Жизнь с трубкой «Данхилл Эрли Морнинг» и с тайной.

Я снова попытался увидеть его внутренним взором, будто держа в руках «Лейку» и пытаясь разглядеть ту самую мелкую подробность, которая открыла бы мне, что это за человек. Этот каменистый островок в морской пучине, ежедневно терзаемый дождями и штормами. Эта уютная мастерская, освещенная желтым светом лампы, согретая маленькой металлической печью.

И один Эйнар Хирифьелль среди всего этого.

Я стал искать дальше. Отодвинул деревенский лоскутный коврик, поднял люк земляного подпола на кухне, заглянул за шкафы, поискал, не отходит ли какая-нибудь доска, но ничего не нашел. И только вернувшись в столярную мастерскую и переставив несколько ящиков с лаком и олифой, обнаружил связку писем. Адресованных мне.

Эйнар посылал мне письма на каждый мой день рождения и к каждому Рождеству. А дедушка упорно отправлял их назад.

Изящный почерк, знакомый мне по парижским записям, стал размашистее и жестче, но остался таким же ровным, как будто дедушкин брат, закончив предложение, проводил скальпелем по линейке, обрезая верх и низ строки. Иногда он писал мое имя на французский манер.

«Желаю тебе, Эдуар, счастливого Рождества и веселого Нового года. Надеюсь, подарок тебе понравится. Всего тебе наилучшего в 1976 году. Привет от Эйнара».

Подарок. Никогда я не получал никаких подарков.

Каждый год он писал примерно одно и то же. Бесстрастные слова, ни намека на что-то общее между нами.

Под шкатулкой лежало нечто, завернутое в порванную блестящую бумагу. Сквозь прорехи был виден узор в клетку. Шахматная доска. На петлях посередине, с местом для фигур внутри. Белые клетки из свилеватой березы, черные из грецкого ореха. Соединения подогнаны точь в точь, дерево навощено до блеска. Вдоль продольной стороны вырезаны буквы – так ровно, что они могли бы составить строку в печатной книге.

«Эдварду от Эйнара в день конфирмации».

На оберточную бумагу был сверху наклеен бланк с адресом и норвежскими почтовыми марками. Посылка была отправлена назад из Саксюма 12 апреля 1982 года.

Имя Эйнара, написанное дедушкиным почерком.

«Эйнар Хирифьелль

Хаф-Груни, Шетландские острова».

Внутри шахматной доски, среди фигур, лежали три газетные вырезки. Когда я вынимал их, на пол вывалился прямоугольный кусочек картона.

Французское удостоверение личности, выданное в 1943 году оккупационными властями. Оттиск свастики на прикрепленной скобками фотографии на паспорт. Эйнар, каким я его помнил по фото из найденного дома конверта. Забавная прическа у него тут – боковой пробор, а на лбу плоские завитки.

Но имя человека на фотографии было не Эйнар Хирифьелль. Его звали Оскар Рибо, он родился в Париже, а по профессии был ébéniste – столяр-краснодеревщик.

Рибо. Я видел это имя раньше. На отпечатке записки, которую Эйнар написал маме в кабинете пастора. Рядом с именем Изабель Дэро.

Я еще раз посмотрел на фотографию. Это точно был Эйнар. Вопрос, почему здесь его звали Оскаром Рибо, вскоре уступил место более насущному. А именно, зачем Эйнару было хранить здесь, на Хаф-Груни, вырезки из французской местной газетки, «Ле курье пикар», за сентябрь 1971 года. За дни, следующие после смерти моих родителей.