Коммунисты - Луи Арагон

Бланшары не то, что Праш. Они совершенно спокойны. А Праш, как он там ни хитри, встревожен. Он не знает, что думать. Он даже не уверен, какую позицию займет партия. Он только предполагает, но не уверен. А Рауль Бланшар — тот даже как будто не понимает, из-за чего такой шум. Вот поди ж ты! Чего лучше, когда человек так убежден, а все же… Дансет знает Рауля: вернувшись из Испании, Бланшар с месяц отдыхал у стариков Менаров, они часто беседовали, вместе рыбачили, ездили на велосипеде.

— Послушайте, мадам Бланшар… Я вижу, как вы относитесь к событиям, меня это восхищает… Я хотел бы быть, как вы… понимать… я не могу так вот — не понимая… Ясно, что нас хотят расколоть… я сейчас почувствовал это с Прашем… я приехал на его грузовике…

Вот он сидит перед ними: добродушная, слегка вспотевшая толстощекая физиономия, заплывшие глазки; сквозь слипшиеся косицы волос просвечивает блестящая кожа черепа. Ну да, он социалист, но все-таки… будет ли он завтра против нас? Рауль Бланшар вспоминает испанских социалистов. Ведь их тоже убивали на фронте, на дорогах во время отхода… Бланшар невольно думает о тех днях, когда ему пришлось оставить Антонио на носилках в Пиренейском ущелье и скрепя сердце уйти с Кормейлем… Нет, Бланшар — не Праш! Он не питает ненависти к галорцам. Он глядит на добродушного, пухлого сборщика и думает: как бы сделать так, чтобы этот славный парень не взял завтра винтовку и не стал палить в нас… чтобы он понял, что его обманывают… ведь такие вот люди падали под бомбами на дорогах… таких будут бросать в концентрационные лагери… его обманывают… обманывают те, кто будет так громко орать вместе с ним, что в этом вое он даже не расслышит собственного голоса.

— Нет, спасибо, мадам Бланшар! Я на ночь кофе не пью, а то мне не заснуть.

Конечно, этот Дансет не рабочий… но если теперь можно рассчитывать только на рабочих… кто знает, что думает родня Полетты? Я не говорю об ее брате… но родители… старые крестьяне… для них весь мир ограничен Галором и Гербассом.

Что же такое сказал вдруг Полетте Сезар Дансет, от чего Бланшар, погруженный в свои мысли, сразу очнулся и вмешался в разговор? Что-то вроде: «Вам-то хорошо, у вас есть вера…»

— Вера? — переспросил Бланшар таким тоном, как будто ему дали пощечину; потом продолжал спокойнее: — За кого вы нас принимаете, господин Дансет? Вера! Веры недостаточно… Раз у нас голова на плачах, значит, надо ею пользоваться…

— Не сердитесь, господин Бланшар. Но когда Праш говорит — у нас есть классовое сознание… классовое сознание, а разве это не… не… разве это не вроде веры, отчасти?

— Если вы называете верой то, что мы стоим обеими ногами на земле… не позволяем, чтобы нам набивали голову брехней, и притом такие люди, к которым во всяком случае у нас нет никакой веры… У Праша мысль правильная… классовое сознание… конечно, классовое сознание — это значит ясно видеть факты, не упускать из виду того, что другие хотели бы заставить нас не видеть, господин Дансет… Но это не просто вера. Вера — это когда человек готов проглотить что угодно вопреки фактам, хотя бы они бросались в глаза. Классовое сознание, господин Дансет, наоборот, помогает отличить черное от белого…

— Но пакт, господин Бланшар, этот пакт! Ведь как мы ждали результатов московских переговоров, и вдруг — хлоп! Не захотели договориться с нами, подписали с Гитлером…

— Послушайте-ка!

Бланшар отодвинул свой стул, положил на колено гостю тяжелую руку; на его лице промелькнуло выражение гнева и решимости… Потом он глубоко перевел дух, улыбнулся чуть-чуть смущенно… он овладел собой. Сезар Дансет опять стал в его глазах человеком… человеком, с которым требуется терпение, адское терпение…

— Послушайте, уважаемый, — сказал он. — Верно, ожидали, что они договорятся. Советский Союз и те… Ожидали вы… я… мы… но они не захотели… не захотели те, кого вы сейчас называете «мы». Но это не мы с вами, а те, кто дергает за веревочку. Неужели вы думаете, что те, кто дергает за веревочку, искренно хотели договориться с Советами?

— Но они же посылали генералов!

— Генералов? Всего только одного полковника! И послали-то их для отвода глаз, для вида… послали туда пешек, которые ничего не могли решать… А вспомните, когда договаривались с Гитлером, то Даладье и Бонне, небось, сами уселись в самолет… не послали вместо себя вестового… чуете разницу?

— Но ведь несколько месяцев шли переговоры…

— Вот именно, несколько месяцев. Не слишком ли много, если по-настоящему хотят договориться?.. А вот если не хотят, тогда, конечно… А они-то, они не хотели. Они никогда не хотели договориться с Советским Союзом.

— Ну что ж, господин Бланшар, может быть… Но где доказательства? Раз вы говорите, что дело не просто в вере… Все, как будто шло так хорошо… в газетах писали…

— В газетах, возможно… Но, подождите-ка — когда же это было?.. Молотов сказал… в своей речи… Молотов… подождите-ка…

Он поднялся, прошел в соседнюю комнату, влез на табуретку. Дансет молча следил за ним, потом спросил:

— Что же сказал Молотов?

Бланшар рылся в брошюрах, сложенных на полке, прибитой над раковиной. Какая их уйма — и беспорядок… Попробуй подбери их в порядке на таких полочках, да еще на весу! Сколько тут пыли… Он никак не мог найти речь Молотова. Я же знаю, что эта брошюра у меня есть… ведь речь была издана, я отлично помню, я читал ее как раз в Сен-Любене… уж не забыл ли я ее там, чего доброго?

Стоя на табуретке, откуда он не мог видеть Дансета, Рауль повернулся в его сторону и начал громким голосом, словно стараясь преодолеть оба препятствия — и расстояние, и недоверие. — В общем уже тогда можно было понять, что если они не решатся заключить договор с СССР, — они, то есть англичане и французы… — то, что ж, СССР будет вынужден вступить в переговоры с немцами… а сейчас они, видите ли, ужасно удивлены. Да вот она, брошюра! Ну и пылища у нас тут!

XII

Гайяры спешно возвратились в Париж. Казалось, над страной разразился ураган. Смятение, страх овладели большинством французов. Газеты вдруг завопили, точно радио, когда нечаянно запустишь его на полную громкость.