Запретная любовь - Владислав Иванович Авдеев

и их невиновность унижала Усачева, делала его работу, которую он любил, грязной. И Усачев возненавидел Алексеева, за то, что тот невиновен и ему приходится выбивать из него показания о преступлениях, которые тот не совершал. А вот к Марте у Усачева ненависти не было, может, потому, что она напоминала ему Зою. И он со злобой подумал об Алексееве, что не будь он таким стойким, не пришлось бы арестовывать Марту, ждущую ребенка, не пришлось бы ее допрашивать и бить…

А Марта, морщась от боли и с ужасом думая, как там ребенок, жив ли, мучилась вопросом: «Что они сделали с Ганей, если ударили меня, беременную? Да разве это люди?»

– Начнем сначала. Вы согласны? Подследственная, вы что, оглохли? О чем думаете?

– О муже. Вы его тоже били?

– Вы о ребенке подумайте. Мужу все равно уже не поможете. Итак, вы подозреваетесь в участии в преступной организации, занимающейся террором. Это грозит вам двадцатью пятью годами заключения или расстрелом. Кроме того, вы потеряете ребенка. Еще несколько таких ударов – и он никогда не родится…

– Ваша жена знает, что вы бьете беременных женщин?

– Молчать! – На этот раз ярость Усачева была не напускной. – Молчать! Еще слово, и вы пожалеете об этом. Я задаю вопросы, вы отвечаете, и никаких лишних слов. Ясно? Я спрашиваю, ясно?

– Ясно.

– Слушайте дальше. У вас больная мать, неужели вы, как дочь, не думаете о ней? Как она, больная, нигде не работающая, будет жить без вас? К тому же, послушайте внимательно, на столе у начальника райотдела лежит постановление на арест вашей матери, Августы Генриховны Франц. Надеюсь, вы догадываетесь, что ее здесь ждет. Но если вы откажетесь от мужа, никто вашу мать не тронет.

– Я от мужа не откажусь.

– И станете убийцей, как своего ребенка, так и матери. Поймите, мужу вы ничем не сможете помочь, но зато в ваших силах спасти остальную семью. Да и Алексеев только одобрит ваш отказ от него во имя сохранения семьи. Разве лучше будет, если погибнут все? В самой природе заложен закон сохранения потомства: самка окрашена в серый, незаметный цвет, а самец всегда – в яркий. В случае нападения врагов погибает он, а самка с детенышами спасается. И сейчас вы со своим упрямством идете против природы, против жизни и, в конце концов, против Бога. Вы же верующая, как и ваша мать. И кем вы предстанете перед Богом? Убийцей собственного ребенка!

– Я от мужа не откажусь.

– Ну что вы заладили – не откажусь, не откажусь? Вы еще до конца не поняли…

Неожиданно Усачев, продолжая говорить, подумал: а выдержала бы его Зоя, попади она к следователям МГБ, в то время, когда носила Ванюшку под сердцем, отказалась бы она от него, от мужа, ради сохранения сына? И не мог дать точного ответа. А эта выдержит, уж он-то повидал разных подследственных. И что ему делать, снова бить? Боровиков требует быстрого, положительного результата.

После нескольких часов бесполезного допроса Усачев приказал увести Марту в камеру. А сам еще долго сидел в кабинете, потирая пальцами уставшие глаза. Впервые Усачев не хотел, чтобы подследственная сломалась, а для этого надо как можно скорее выбить признания из Алексеева.

Усачев не знал, по чьему предложению арестована Марта, не знал, что даже в случае полного признания Алексеевым его участия в преступной организации от Марты будут по-прежнему требовать отказа от мужа.

Глушков вернулся с допроса возбужденный, держался победителем и, уединившись с Клепиковым и Алексеевым, объявил:

– Один ноль, Глушков начинает и выигрывает.

– Признали невиновным?

– Пока нет, но признают. Следователь мне, как и на первом допросе, опять запел ту же песню. Вы обвиняетесь в разжигании межнациональной вражды, вбиваете своими действиями клин между народами, идете против политики государства, которое ратует за объединение всех наций в единый советский народ. Я спрашиваю, а поконкретней можно, в чем выражается моя вина? Он отвечает – вы преднамеренно восхваляли русский народ, русский язык, унижая этим людей других национальностей. Согласны с этим? Я говорю, что насчет языка, то я лишь повторил слова великого русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева. И вот, послушайте, как на это отреагировал следователь – Тургенев дореволюционный писатель и все его высказывания ложны и вредны. И вот тут я ему выдал, – Глушков ударил кулаком о нары, – говорю, а товарищу Сталину Тургенев нравится, и он рекомендовал его для изучения в школе…

– В самом деле нравится Тургенев? – перебил Глушкова Клепиков.

– Не знаю, – пожал плечами Глушков, – я его на понт взял. Вы послушайте дальше. Рекомендовал, мол, для изучения в школе. И с ехидцей спрашиваю: вы что же, не согласны с товарищем Сталиным? Как же вас тут держат такого? Он сначала покраснел, потом побледнел и заверещал: «Вы что себе позволяете, как смеете со мной так говорить? Да чтобы я…» И вроде как захлебнулся, замолчал, и пока отходил, я ему все и выложил. Мне, мол, и самому непонятно, как вы, человек, стоящий на страже закона, сначала не согласились со словами товарища Сталина, что русский народ внес наибольший вклад в победу над фашизмом, а теперь не согласились с ним в оценке Тургенева. Мне, как настоящему советскому человеку, придется доложить об этом куда следует. И я требую встречи с Боровиковым. Я не хочу, чтобы мое дело вел человек с чуждыми взглядами. Так и сказал. Он совсем было растерялся. Сидит, глаза выпучил. Но потом пришел в себя и начал оправдываться: «Вы меня неправильно поняли и перевираете мои слова». Я говорю, не знаю, не знаю, но на суде скажу то же самое. После этого он быстро спросил, знаю ли я таких-то и велел отвести меня в камеру. Вот так! Думаю, не сегодня, так завтра меня выпустят.

– Зря радуетесь. Не отпустят они вас ни завтра, ни через месяц, может, через год, но едва ли. Попасть сюда легко, а вот выйти… Увы, – развел руками Клепиков. – Им истина не нужна, они действуют по другому принципу – раз попал к ним, должен сидеть.

– Но им трудно будет доказать мою вину в национализме.

– Придумают другое. Подсадят к вам милого, интеллигентного человечка, будет он ругать здешние порядки, вы – поддакивать, и посадят вас за клевету на органы. Вариантов много.

– Но это… Получается. Можно арестовать любого человека, предъявить ему обвинение с потолка и посадить.

– Я вам этого не говорил. Да и вы не распространяйтесь на эту тему. Да и с национализмом не все так просто. Если я ударю вас – это хулиганство. Ударю Гавриила Семеновича – проявлю националистическую вылазку. Вопрос очень сложный и вряд ли вам удастся оправдаться.

– А если я ударю вас?

– Я работник райисполкома, значит, вам это