Источник счастья. Небо над бездной - Полина Дашкова

— Что значит — заглотнул? — раздраженно перебил Кольт. — Тыпонимаешь, какую ахинею несешь?

— Видишь, даже обсуждать неловко. А предпринимать что-либосовсем уж стыдно, недостойно умного, сильного, свободного человека. В итоге тытихо, незаметно разрушаешься, не можешь ничего изменить и поделиться с кем-тосвоей тайной бедой. Ты с ней один на один. Падает, падает твоя самооценка, тыстановишься все уязвимей. У тебя то депрессия, то истерика. Ты теряешь себя,рискуешь превратиться в марионетку вроде Тамерланова.

— Так и знал, что скажешь это, — Кольт оскалился, — только яне верю. Ну да, я изредка почитываю ради смеха всякие глупости о себе, в этомнет никакой патологии, ничего страшного со мной не случится. Никто меня некусает, гипнозу я не подвергаюсь, пью мало и только хороший коньяк. Я в полномпорядке и хочу получить свою дозу как можно скорее.

— Тамерланов тоже уверен, что он в полном порядке, —проворчал старик, — и тоже хочет получить свою дозу.

— Что? — выдохнул Кольт и вскочил с кресла. — Он знает? Откуда?

Но старик не успел ответить. Хлопнула входная дверь, вприхожей зазвучали голоса, шорох, тихий смех. Через минуту вошла Соня, румяная,счастливая, остановилась посреди кабинета. Не обращая внимания на Кольта, онасмотрела на Агапкина и таинственно улыбалась. В руках у нее был свернутый серыйшарф.

— Федор Федорович, пожалуйста, закройте глаза.

— Зачем?

— Ну, пожалуйста, очень вас прошу!

Старик хмыкнул и зажмурился. Соня взглянула наконец наКольта. Он стоял у окна и курил. Она подмигнула ему, подошла к старику,осторожно положила шарф к нему на колени. Шарф зашевелился, издал странныезвуки. Появилось нечто лохматое, круглое, похожее на большую растрепаннуюхризантему, но только черную, как сажа. Хризантема пищала, повизгивала. Нельзябыло понять, откуда исходят звуки и почему этот экзотический цветок брыкается,пытаясь выпутаться из шарфа.

— Простите, я понимаю, что взяла на себя слишком серьезнуюответственность. Но так получилось, я просто не могла поступить иначе. Впереходе на Маяковке девочка продавала, — объяснила Соня.

Из гущи шерсти блеснул черный глянцевый нос, мокро ткнулся владонь Агапкину. Экзотический цветок стал обретать форму. Показался малиновыйязычок, удивительно яркий на черном фоне. Определились толстые неуклюжие лапы.Ходуном заходил короткий лохматый хвостишка.

В кабинет вошел Савельев, поздоровался и сообщил виновато:

— Порода называется пули. Девочка сказала, что этопрародитель пуделя. Я был против, я пытался остановить Соню или хотя быпозвонить вам, спросить разрешения.

— Да, Дима сделал все возможное, — подтвердила Соня, — язапретила ему звонить. Вы бы наверняка не разрешили. Но, понимаете, я именнотаким представляла Адама в детстве, именно таким. А то, что он не совсемпудель, разве это важно?

Старик поднес щенка к лицу, чтобы лучше разглядеть. Щеноктихо тявкнул и принялся вылизывать ему щеки, нос, губы.

— Ему два месяца. У них у взрослых вес килограммовпятнадцать, рост сантиметров пятьдесят, — сказал Савельев, — порода некапризная, очень преданная. Шерсть расчесывать и стричь не нужно, она потомскрутится в шнурки и даже лезть не будет. Федор Федорович, я понимаю, мыпоступили легкомысленно, простите нас. Если вы против, я отдам его моей маме,она с удовольствием возьмет.

Щенок тихо заскулил, между ладонями Агапкина полилась тонкаяпрозрачная струйка.

— Ну вот, на меня уже и пописали, как раз на новые нарядныештаны, — сказал старик, — маме купишь другого щенка, эта шпана будет житьздесь.

— Как назовешь его? — спросил Кольт.

— Я бы, конечно, назвал его Адамом. Но он не совсем пудель ивовсе не Адам. Боюсь, он все-таки Ева.

— Как?! — воскликнул Савельев. — Не может быть!

— Девочка клялась, что он кобелек, — Соня всплеснула руками.— Простите, Федор Федорович, все не так! Я виновата. Мы заберем его… то естьее. Купим вам настоящего пуделя, через клуб собаководства, с родословной, совсеми справками и регалиями.

— Соня, прекрати! — сердито крикнул Агапкин. — Что тынесешь? Какие регалии? Лучше дай мне салфетку. У меня коленка мокрая.

— Значит, Ева? — спросил Кольт.

Он докурил, подошел наконец к старику, осторожно, однимпальцем, почесал щенка за ухом.

— Нет. Пожалуй, нет. Ева — блондинка, нежная, романтическая,— Федор Федорович поднял щенка к лицу, пытаясь сквозь слои шерсти разглядетьглаза. — Эту шпану зовут Мнемозина.

— Странное имя. Слишком длинное и пафосное для такой крохи,— заметил Кольт.

— Мнемозина, — упрямо повторил старик, — греческая богиняпамяти.

Москва, 1922

Собственного жилья Федор не имел. С лета 1918 года он обиталв кремлевской квартире Ленина, в каморке для слуг. Была еще комната в Горках,во флигеле. Когда вождь отпускал его, он ночевал на Второй Тверской, упрофессора Свешникова. Чувство дома возникало только там, нигде больше.

Бокий распорядился, чтобы Федору выделили хорошую комнату вобщежитии сотрудников ВЧК в Лубянском проезде. Федор не отказался от комнаты,но все никак не мог в ней обосноваться. Она стояла пустая, тихая, враждебная.Ничего, кроме железной кровати, венского стула и умывальника в углу. Изредка оноставался там на ночь, но всякий раз ему снились немыслимые кошмары, онпросыпался разбитый, с головной болью.

— На Лубянке спать нельзя, — сказал как-то товарищ ГречкоДельфийский, — там пролито много крови и ночами кружат неприкаянные душиумерших насильственной смертью. В римской мифологии они называются лярвы. Онинасылают на спящих безумие. Овидием описан древний обряд защиты от лярв. Нужновстать ночью, трижды омыть руки, набрать в рот черных бобов, потом выплевыватьпо одному и кидать через плечо, произнося особые заклинания.

Федор, Михаил Владимирович, Таня слушали, ироническиулыбались. Бокий смеялся от души, говорил, что теперь непременно выдвинет наочередном заседании вопрос о черных бобах и убедит Дзержинского ежемесячновыдавать по горсточке каждому сотруднику, с распечатанной инструкцией кприменению и текстом заклинаний.

Когда Федор пытался ночевать в общежитии, он невольновспоминал рассказ оракула, и ему было не до смеха. Существам, клубившимся в егокошмарных снах, название «лярвы» вполне подходило.

Из трех дней, оставшихся до отъезда в Германию, два Федорпровел в Горках.