Тебе желаю счастья - Олли Ро

О да, родной.

В эту игру играют двое.

Его губы все еще хранили отпечаток коньяка Remy Martin, за дубовыми нотками которого раскрываются тонкие цветочные оттенки ириса и жасмина, приятный запах сочных слив и инжира и легкое прикосновение корицы.

Он и сам пьянил меня не хуже коньяка, превращая в распутную голую девицу, отдающую девственность на капоте автомобиля.

Такой я и была.

Однако, взаимные ласки так и не переросли ни во что большее, ибо фейерверки порочного наслаждения нас настигли практически одновременно. Я кончала на его пальцы, он кончал на мой живот. Мы целовались.

И не было никого счастливее.

А потом мы купались голышом, вытирались его футболкой и пьянели от близости, подставляя улыбки солнцу.

Стас

Любые мои воспоминания — внятные и не очень, остановились на ласкающих синее небо пальцах Стрекозы, в момент, когда мы мчались в далекие дали на заднем сидении автомобиля.

Кажется, я уснул.

Проспал всю долгую, шестичасовую дорогу.

И проснулся уже здесь. В Карелии. В чудесном доме на берегу Ладожского озера. В одной постели с самим Цаплиным.

Вот только судя по фотографиям в телефоне, это не так. Где-то в этом покрытом плотным мраком промежутке мы успели нырнуть за ультражелтыми кувшинками, наломать пушистых камышей, съесть весьма сомнительный шашлык в придорожном кафе, доехать до пункта назначения и познакомиться с радушными, но странными хозяевами и набить мне на руки татуировки. Жаль, что ни одна публикация фрагментов этого отрезка жизненного пути теперь ничуть не помогала восстанавливать события в памяти.

Сплошной мрак и чернота.

Пожалуй, пить я больше не буду никогда.

И вроде все ровно… Лица наши на фотографиях, конечно, жутко дурные, карикатурные, смеющиеся, но в целом все в рамках приличия. Нет никаких компрометирующих снимков, вроде переплетенных голых ног, французских поцелуев, хотя, видит бог, я помню, как сильно их хотел, и даже руки мои на Стрекозе всегда в благопристойных местах — вот за плечо прижал, вот на макушку примостил, вот за нос ее держу… Нигде не хватаю за задницу, нигде не тискаю, словно плюшевую игрушку, нигде не прижимаюсь пахом к ее круглой попке.

Однако, несмотря на это, какое-то зудящее чувство внутри тревожно нашептывало о том, что в этот оставшийся за гранью реальности отрезок времени, длинною часов в двадцать, случилось нечто важное. То, о чем следовало бы помнить, но оно неуловимо маячило на задворках памяти, ускользало подобно водяному пару, вырвавшемуся в прохладный воздух, таяло, как кусочек льда, не оставляя ни цвета, ни запаха.

Стрекоза вела себя непринужденно.

Это подкупало.

Успокаивало.

Ничего не свидетельствовало о вдруг возникшей неловкости или смущения. Девчонка не вглядывалась в мои глаза с какой-либо затаенной надеждой и тайным смыслом. Не искала ответов на не озвученные вслух вопросы. Не предъявляла никаких претензий за исключением шишки на лбу, происхождение которой (как, к слову, и моей собственной) удивительным образом не было зафиксировано на камеру, а потому оставалось для меня загадкой.

Впрочем, ворчание ее было беззлобным.

И все же… что-то было не так…

Сняв бинты и пищевую пленку с моих предплечий, мы вдвоем встали перед зеркалом и воззрились на свежие татуировки, пытаясь понять, в чем же тут смысл.

— Хрень какая-то…. — задумчиво констатировал я, глядя на непонятные закорючки, тянущиеся от локтей к запястьям.

Крючок, крючок, крючок, завитушка…

Татуировка была ровной, четкой, сдержанной, даже лаконичной, но мне не понравилась от слова совсем. Я был готов увидеть абсолютно любую ерунду, типа банального скорпиона, воодушевляющей надписи или на крайний случай хаотичного орнамента, но никак не лишенные смысла загогулины.

— Что это, Стрекоза?

— Ты меня спрашиваешь?! — хихикнула лохматая вредина, ничуть не пытаясь меня поддержать.

Рисунки, конечно, уродливыми не были, но мало того, что их смысл совершенно неочевиден, так они еще и не совпадали ни по размеру, ни по загогулинам. Татуировка на левой руке была длиннее, и все крючки ее заворачивались как бы вверх от невидимой линии. Тату на правой руке, хоть и выглядела как будто отзеркаленной, но была короче, и вместе они никак не стыковались.

— Интересно, я сам этот рисунок выбрал? Ты не помнишь? Что вообще ты последнее помнишь?

— Почти все, — нагло заявила она, — И даже вот это, — указала она сначала на свою шику, а потом на мою, после чего, хихикая, поведала идиотскую историю, в которой мы полезли на дерево, чтобы увидеть бурого ушана, обитающего в здешних лесах.

С чего вдруг у нас возникла непреодолимая тяга к мерзкой летучей мыши, я даже не стал задумываться. В конце концов, не самое худшее, что могло выкинуть пьяное тело с уснувшим в коматозном сне мозгом.

Стрекоза обработала рисунки мазью, припечатала сверху новую пленку и зафиксировала ее пластырем.

Ладно…

Татуировки могли быть и хуже. Ну, да, непонятные, бессмысленные, так, оно, скорее всего и к лучшему. Вот если бы там, наоборот, было что-то чересчур очевидное и тупое, стоило бы немедленно задуматься о том, как исправить весь этот бред.

А так…

Что-то в этом даже есть…

Если не вглядываться, кажется, что это надпись на неведомом языке, похожем на арабскую вязь.

Хотелось, конечно, уточнить у мастера и так бы я непременно и поступил, если бы его нашел.

Стрекоза видела, как татуировщик дезертировал под утро, не оставив контактов.

Ладно…

К этому вопросу можно вернуться позже.

Принимая душ и облачаясь в свежую одежду, предоставленную добродушными хозяевами, которыми оказались рыжие Мэрит и Томас Хансен, я, наконец, начинал чувствовать себя вменяемым человеком.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Оттого непонятный зуд внутри усиливался. И когда через некоторое время мы вновь собрались за накрытым столом, чтобы пообедать, я еще более внимательно вглядывался в Февронию, словно пытался отыскать улики на месте преступления или вывести самого преступника на чистую воду.