Написано кровью моего сердца. Книга 1. Перипетии судьбы - Диана Гэблдон

– Спасибо. Скажите доктору Хантеру, я буду его ждать.

* * *

Веревка сделана из конского волоса, а нож оказался тупым, так что Грей успел не раз порезаться, прежде чем осторожно встать с койки. Сердце бешено стучало, под раненым глазом билась вена… Лишь бы сам глаз выдержал и не лопнул от давления.

Он поднял оловянный горшок, стоявший под койкой, и использовал его по назначению. Смит, благодарение богу, крепко спит, а если и проснется, то услышит привычные уху звуки, перевернется на другой бок и тут же задремлет снова, как делают все спящие.

Впрочем, полковник по-прежнему дышал ровно. Он тихонько похрапывал, будто жужжащая над цветком пчела, – и это было даже забавно. Грей медленно опустился на колени между своей койкой и матрасом полковника, подавив внезапное желание поцеловать того в ухо, уж больно манящим оно было: маленькое и ярко-розовое. Впрочем, через мгновение странный порыв развеялся, и Грей на четвереньках пополз к выходу. Цепи он обмотал полотенцем от горшка и марлей, которой Хантер перевязывал ему глаз. Однако все равно приходилось соблюдать осторожность. Если попадется, это будет скверно не только для него. Тогда Грей подставит Хантера и Дотти.

Весь день он прислушивался к тому, что происходит снаружи. Палатку сторожили два охранника, но сейчас они оба наверняка возле входа, греются у костра. Днем стояла жара, но к вечеру заметно похолодало.

Грей лег и торопливо прополз под холстиной, стараясь не слишком трясти палатку, хотя весь день то и дело пинал свой угол, чтобы теперь если кто и заметил содрогающиеся стены, списал бы это на обычную возню внутри.

Получилось!

Он позволил себе глотнуть воздуха – чистого, свежего, пахнущего листвой, – встал, крепко прижимая к себе кандалы, и тихонько побрел прочь от палатки. Бежать нельзя.

Недавно, когда Хантер к нему заглянул, а Смит как раз отлучился в уборную, у них вышел тихий, но очень жаркий спор. Хантер настаивал, чтобы Грей спрятался у него в фургоне. Он часто ездил в Филадельфию, все патрульные его знали и не стали бы лишний раз обыскивать. Грей был признателен доктору за помощь, но не мог подвергать его, не говоря уж о Дотти, такой опасности. На месте Смита он первым же делом запретил бы всем покидать лагерь, а вторым – перетряс его сверху донизу.

– Ладно, – сказал Хантер, оборачивая голову Грея длинным бинтом. – Может, ты и прав.

Он покосился на вход в палатку – Смит мог вернуться в любую минуту.

– Я оставлю в фургоне еду и одежду. Если возьмешь их, буду только рад. Если нет – Бог в помощь!

– Постойте-ка! – Грей схватил его за рукав, отчего кандалы шумно звякнули. – А как узнать, который из фургонов – ваш?

– О… – тот смущенно кашлянул. – У него… хм… разрисованы борта. Дотти купила его у одного… А теперь, Друг, надо отдыхать, – громко завершил он. – И хорошо ужинать. Никакого спиртного и поменьше двигайся. Не вставай слишком быстро.

В палатку вошел полковник Смит и, увидев врача, решил сам осведомиться о состоянии больного.

– Вам уже лучше, подполковник? – вежливо поинтересовался он. – Больше не испытываете желания разразиться песнопением? Если так, постарайтесь облегчить душу сейчас, прежде чем я отойду ко сну.

Хантер – который, конечно же, слышал вчерашнюю серенаду, – поперхнулся смешком, но успел взять себя в руки.

Грей и сам тихонько фыркнул, вспоминая негодование полковника – и представляя его ярость, когда тот обнаружит, что птичка упорхнула из клетки.

Он пробрался к краю лагеря, где держали мулов и лошадей, – их легко обнаружить по запаху свежего навоза. Фургоны стояли здесь же.

Небо было пасмурным, серп луны то и дело скрывался за бегущими облаками, в воздухе ощутимо пахло грозой. Вот и славно! Он, конечно, вымокнет до костей и замерзнет к тому же – зато дождь собьет погоню со следа, если его вдруг хватятся раньше утра.

В лагере за спиной тихо; Грей не слышал ничего, кроме собственного дыхания и шума крови в ушах. Фургон Хантера и впрямь нашелся легко, даже в темноте. Когда Хантер упомянул разрисованные борта, Грей решил было, что тот просто написал на нем свое имя, но на деле оказалось – речь о росписи, которой немецкие эмигранты обычно украшают свои дома и сараи. Когда облака разошлись, Грей понял, почему Дотти выбрала именно этот рисунок: в большом круге сидели две смешные птички, соприкасавшиеся клювами на манер влюбленных.

«Щеглы», – всплыло откуда-то из глубин сознания.

Говорят, эта птица символизирует удачу.

– Вот и славно, – прошептал Грей, забираясь в фургон. – Мне она пригодится.

Узел с вещами, как и обещал Хантер, лежал под сиденьем. Грей, провозившись с минуту, отодрал с ботинок серебряные пряжки, закрепив их вместо этого кожаным шнурком, которым обычно подвязывал волосы. Пряжки он оставил вместо свертка. Потом натянул потрепанное пальто, воняющее несвежим пивом и застарелой кровью, и взял шапку, где лежали две кукурузные лепешки, яблоко и небольшая бутыль воды. Отвернув край шапки, в лунном свете Грей прочитал надпись, вышитую белыми буквами: «Свобода или смерть».

* * *

Он шагал наугад: даже будь небо ясным, все равно Грей слишком плохо знал эти места и не мог ориентироваться по звездам. Цель его заключалась в том, чтобы как можно дальше убраться от лагеря Смита, не нарвавшись при этом на патруль ополченцев или Континентальной армии. С направлением пути он определится позже, когда взойдет солнце. Хантер говорил, что главный тракт лежит к югу – юго-западу от лагеря, примерно в четырех милях.

Беда в том, что человек, который прогуливается по тракту в кандалах, неизбежно привлечет к себе внимание. Впрочем, об этом Грей решил подумать позднее. А пока он нашел укромную нору меж сосновых корней, ножом, как мог, отрезал волосы, присыпал остриженные пряди землей, выпачкал в грязи руки и щедро размазал ее по лицу и волосам, прежде чем напялить свой фригийский колпак.

Изменив таким образом личину, Грей сгреб в кучу сосновые иголки, свернулся калачиком и свободным человеком уснул под шелест дождя, барабанившего по листьям.

Вспотевший, взъерошенный и распаленный после недавней стычки с Ричардсоном, Уильям прокладывал путь по переполненной улице. Что ж, его хотя бы ждет ночь в приличной постели – уже хорошо. Завтра он уезжает из Филадельфии с последними отрядами солдат, поедет за Клинтоном на север, а оставшиеся в городе лоялисты пусть спасаются как хотят. С одной стороны, Уильям испытывал облегчение, с другой – чувство вины. Впрочем, ему недоставало сил и дальше разбираться в душевной сумятице.

Вернувшись в квартиру, он обнаружил, что ординарец пропал, прихватив заодно лучший мундир, две пары шелковых чулок, полбутыли бренди и инкрустированную речным жемчугом двойную миниатюру: портреты его матери Женевы и ее сестры Исобель, его мачехи.