Метро 2033. Муос - Захар Петров

— Ты ведь говорила, что на восьмом-девятом только мутанты.

— Кроме них еще инвалиды, больные, ущербные. Если кто-то совершит преступление, ему, к примеру, прилюдно отрежут язык или выколют глаз — вот вам и основание приравнять его к неполноценным, а значит, присвоить восьмой-девятый уровень. Да и УЗ-7 — это группа риска. Они ночуют внизу, но работа их, главным образом, связана с верхними помещениями или выходами на поверхность. А значит, они быстро теряют здоровье. Если УЗ-7 приболеет или не выполнит норму, ему могут запретить ночевку внизу — и тогда седьмой уровень уже ничем не отличается от восьмого-девятого. Администраторам все равно, будет это больной сорокалетний мужик или двенадцатилетняя девочка, случайно подвернувшая ногу.

Когда в верхних помещениях не хватает рабочих рук, устраиваются чистки. Составляют список «неподтвердивших свой уровень значимости» из числа неугодных и отдают его военным. А те идут по списку, выдергивают «шестых» и «седьмых» прямо из дома и тянут наверх, где передают мутантам-надсмотрщикам. Тут уж пощады ждать не приходится. Мутанты, которые, по определению, ограничены восьмым уровнем, ненавидят нормалов.

— Дикость какая-то…

— Эту дикость они называют научной упорядоченностью и оптимизацией. Партизаны не захотели мириться с этой системой и отошли от Центра. У нас голоднее, в верхних лагерях больше народу, жизнь короче, зато больше свободы.

— Почему же люди терпят все это?

— А куда им деваться? Лет пять назад на станции Институт Культуры шестые-седьмые уровни подняли бунт, а восьмые-девятые в верхних помещениях его поддержали. Свою станцию они объявили Незалежнай Камунай.[9]Продержались две недели. Потом восстание подавили, и все население — от мала до велика, даже администраторов, которые его допустили, искалечили и распределили по верхним помещениям. А на Институт Культуры пустили переселенцев с других станций, бункеров и убежищ. После этого восстаний не было. Ну, случаются мелкие протесты, когда из семьи забирают родившегося ребенка с отклонениями или кого-нибудь приболевшего. Однако любое возмущение — и ты оказываешься на два-три уровня ниже. Приходится терпеть.

Радист взглянул на станцию другими глазами. Он увидел пронумерованных людей, которые что-то сосредоточенно делали или куда-то спешили. Никто ни с кем не общался, детские голоса были слышны редко. Правда, здесь, в отличие от партизанских станций, было достаточно много тридцати- и даже сорокалетних жителей. Но на всех лицах лежала печать какой-то загнанности, напряженности.

Вонючий полумрак партизанских лагерей с их шумной суетой и детским гомоном показался Кудрявцеву куда милее и жизнерадостнее, чем чистая и светлая упорядоченность Октябрьской.

* * *

На Октябрьской им даже не предложили остановиться передохнуть. Велодрезины переставили с рельсов Большого Прохода на рельсы Московской линии, и они медленно потащились в направлении Площади Независимости. В туннеле, под самым потолком, были закреплены помосты, на которых жили УЗ-7. Им не нашлось места на станции и приходилось ютиться здесь. Обоз, едва не задевая головами, проходил под этими подвесными жилищами, которые напоминали ящики со щелями, где можно было лежать или, в лучшем случае, скрючившись, сидеть. Сейчас в них сидели или ползали дети, угрюмо глядя сквозь щели на проходивший мимо обоз. Родители работали в верхних помещениях.

При подходе к Площади Независимости их встретил вялый дозор с шестерками на рукавах. Оказывается, Ученый Совет не тратился на охрану станций, где жили нижние уровни. Дозорные только сделали тесты «на ленточников» и махнули рукой: проходите.

Один из них, поздоровавшись с Купчихой, повел их на станцию. Эта станция, похожая на Октябрьскую, была еще больше, светлее, чище. Площадь Независимости являлась научным, экономическим, энергетическим и торговым центром всего Муоса. Жильцы с Октябрьской и Института Культуры стремились получить тут прописку. Пайки здесь выдавали посытнее, квалифицированной работы было больше, а значит, увеличивались шансы повысить свой УЗ или хотя бы выгодно выйти замуж или жениться.

Прямые переходы со станции вели в Университет Центра — бункер под руинами Белорусского университета, а также в единственную полноценную больницу Муоса и бункер термальной электростанции, обеспечивавшей электроэнергией большую часть метро. Тут же находились оружейные и швейные мастерские, а в запутанной системе хорошо охраняемых переходов были спрятаны научные лаборатории, кабинеты и жилища высших администраторов Центра. К «верхним помещениям» относился длинный подземный переход, некогда соединявший Площадь Независимости с одноименной станцией метро. Переход был расположен достаточно глубоко, поэтому уровень радиации здесь был не столь высок. Немудрено, что УЗ-8 и УЗ-9 с других станций мечтали попасть сюда.

По широкому переходу уновцы и ходоки прошли на Вокзал. Свое название это убежище получило от расположенного над ним здания Минского вокзала, железобетонные конструкции которого выдержали удар. В одном из помещений Вокзала располагался рынок. Когда-то здесь шла бойкая торговля прямо с велодрезин. Порой тут собиралось до десяти обозов. Сейчас же, кроме партизанской, стояла дрезина с Института Культуры и дрезина Центра, пришедшая с американским товаром, а также подтягивались с тележками ремесленники из ближайших мастерских.

Купчиха, зорко посматривая по сторонам, уже вовсю ругала чужой товар, пытаясь сбить цену. Она хватала арбалеты, брезгливо натягивала пружины, выискивала ржавчину или недовольно осматривала наконечники стрел, комментируя самым неожиданным образом.

Разочарованно махнув рукой, она пошла к дрезине, которую здесь называли «американской». Главным образом, тут продавались лампочки, провода и прочее электрооборудование. Вскоре уже можно было услышать, как Купчиха возмущается мутным стеклом и хлипкостью нити накаливания, а затем, тыркнув лампочку в специальное гнездо с подведенным электричеством, театрально кричит: «Это разве свет! В могиле светлее, чем от твоей лампочки!» Неожиданно она вернулась к торговцу арбалетами, который растерянно смотрел то на Купчиху, то на забракованный товар, и, положив ему ладонь на грудь, сказала: «Ну ладно, только ради твоих красивых синих глаз, куплю все эти железяки за две туши…»

Так продолжалось часа полтора. Купчиха буквально не давала открыть рот ни покупателям, ни продавцам, бракуя их товар и расхваливая свой. Хотя они видели ее не первый раз, перед таким напором устоять было трудно. Ее льстивые речи словно ослепляли всех и заставляли забыть о невыгодности сделки.

Одним словом, у нее был талант. Большую часть товара Купчиха обменяла уже в первый день торговли.

Их поселили в гостиницу — оказывается, в метрополии было и такое. Правда, гостиница подозрительно напоминала бывший общественный туалет, на что указывали полуобвалившаяся плитка на стенах и неаккуратно обрезанные канализационные и водопроводные трубы. Но размер заведения внушал невольное уважение к предшественникам, даже сортиры строившим с таким размахом.