Камила - Станислава Радецкая

нашего дяди. Я попыталась возразить, что у нас нет денег и ничего не надо, но она заявила, что не пожалеет даже своих сбережений, но не потому что она такая добросердечная, нет, а потому что Бог ее накажет, если она отправит беззащитных детей одних. К счастью для меня, Доната отвлеклась, когда вспомнила, что надо подкинуть дров в очаг да долить воды в суп, и Иштван шепнул мне на ухо:

— Ты взаправду не умеешь врать, Камила.

Я отвернулась от него. Наверное, всю мою ложь действительно видно было издалека, но что еще оставалось делать? Не знаю, чем бы закончился наш разговор, но за нами вернулась одна из служанок, та самая, которая наговаривала на Аранку, с вестью, что госпожа хочет нас видеть. Девушка то и дело исподтишка посматривала на коробейника, но Иштван будто не замечал ее взглядов, не просил и поцелуя, только зубоскалил с кухаркой да глядел, как я управляюсь с Якубом. Глупый мальчишка спросонья раскапризничался, что хочет отлить, и я отвела названную сестренку во двор, к отхожему месту. Вначале он пытался возражать и заявлял, что пойдет один, но вовремя вспомнил, что на нем девчачье платье, и покорился судьбе.

Пока он делал свои дела, я рассматривала свою юбку и все больше понимала, что Иштван ничего не мог увидеть на ней. Острый глаз, тоже мне! Наверняка в нем половина цыганской крови, недаром и занятие такое — бродить да дребеденью торговать; приличному человеку такое не по нраву. Кровь из меня, кажется, перестала течь, но служанки были правы – запах из-под юбки шел тяжелый, и рубаху, наверное, придется долго застирывать. Я в сердцах засунула подаренный шнур за пояс и подумала, что если получится отсидеться в тихом месте, то я сошью этому коробейнику подштанники, и все швы отделаю этим шнуром — пусть красуется, как пестрая птаха!

Когда мы шли обратно, Якуб шепнул мне, что ему приснилось убийство, и так отчаянно посмотрел на меня, как будто птенец, выпавший из гнезда. Глаза у него были заспанными и тревожными. Чтобы он не боялся, я ответила, что все это глупости и дурные сны, которые навевают на нас злые духи. Мои слова его не успокоили, и Якуб даже ухватился за мою руку, хотя только что твердил, будто знатный кавалер и ничегошеньки на этом свете не боится.

Служанка отругала нас, что мы долго копаемся, хотя, когда мы вошли, она напропалую кокетничала с Иштваном и с такой неохотой встала нам навстречу, как будто ее насильно тянули на веревке. Коробейник еле заметно мне подмигнул, когда она повела нас к двери, но я лишь дернула плечом — не нужны мне были его советы, и сочувствием своим он тоже мог подавиться. Мадам ведь тоже говорила, что ей меня жаль, и она хочет помочь…

Девица молча отвела нас в господский дом и перед черным входом заставила долго вытирать ноги и чистить платье, чтобы мы не нанесли грязи. Она отпускала ехидные замечания, разглядывая нас с головы до ног. Якуб вспыхнул, как подмоченный порох, и заявил, что, когда вырастет, ни за что не будет мыть руки, нарочно придет в ее дом и натопчет по всем комнатам. Служанка отвесила ему подзатыльник за дерзость, и мне пришлось схватить Якуба за пояс, чтобы он не бросился на нее с кулаками. Кажется, с ним еще никогда так не обращались, и родители, и похитители чаще баловали его и не давали забыть, какого он рода. Он чуть было не проговорился, кто он таков, но я зашипела ему на ухо, чтобы он замолчал и слушался меня. Служанка обозвала его «бешеной девчонкой», отчего Якуб залился гневным румянцем, как алая краска для губ, что всегда лежала у Аранки в кармане, но все-таки стиснул зубы и насупился.

Когда мы зашли внутрь и прошли в передние комнаты, я оцепенела от роскоши и застыла на пороге, не смея сделать ни шагу вперед. Даже убранство церкви показалось мне тусклым и бедным; быть может, оттого, что до здешней красоты можно было дотронуться рукой: расписные вазы с яркими цветными картинками из сельской жизни, зеркала в позолоте, бесстрастно отражавшие две темные, грязные фигурки посреди чистых, светлых комнат, портреты хозяев во весь рост, огромные окна в цветущий сад, бархатные и шелковые занавеси, к которым хотелось прижаться щекой, а полы! Какие здесь были полы! Блестящие, узорные, всех оттенков дерева – мне страшно было ступать на них, хотелось благоговейно глядеть на них издалека и осторожно касаться навощенной поверхности, которая будто светилась изнутри. Что-то в них было из книг, которые я когда-то любила читать, что-то таинственное, напоминающее и о «мерцающих опалах», и «сокровищах Иерусалимского Королевства», и еще о тысяче мест, которые мне вряд ли доведется увидеть. К счастью, комнат оказалось лишь две, и по дороге мы никого не встретили, а то я думала, что умру от стыда, если кто-нибудь застанет нас здесь. Якуб, в отличие от меня, совершенно не стеснялся и вел себя безобразно; когда служанка не видела, он нарочно шаркал ногами, заглядывал в каждый угол и дергал за все, до чего мог дотянуться. Мне пришлось шлепнуть его по голове, и он обиделся.

Наверху, в синей комнате, где на стенах танцевали чудные птицы с роскошными хвостами, нас ждала госпожа фон Альтхан. Якуб издал какое-то дикое гиканье и кинулся к ней; что удивительно, она не испугалась, но лишь присела и обняла его, поправляя на нем платьице. Служанка с непроницаемым лицом встала у дверей и сложила руки под передником.

Я не посмела подойти к госпоже близко и лишь сделала издалека книксен. Зачем служила эта комната, я понять не могла; в ней стояли лишь два сундука и складная ширма, на шелке которой искусной рукой были нарисованы разноцветные птицы на кривых лысых ветках. Я подумала, что, может быть, госпожа фон Альтхан переодевалась здесь, но тут же решила, что это глупости. Кто же выделяет для этого отдельную комнату, да еще такую красивую?

Якуб вырвался из объятий госпожи и побежал к стене. Он остановился прямо перед одной из птиц, лукаво склонившей изящную головку с хохолком