Тьма. Том 1 и 2 - Лео Сухов

мама — милейший человек, который умудряется выживать в этом жестоком мире, не используя мозги. После того, как не стало папы — с ней, если честно, совсем тяжело. Папка хоть и редко уделял нам внимание, зато всегда сдерживал маму. Так-то он был очень рассудительным. Скучаю по нему, откровенно говоря…

А мама — его полная противоположность. Она живёт порывами и эмоциями. И вообще натура увлекающаяся. Она ещё до смерти папы чуть не вляпалась в булатовцев. Есть тут такое движение, которое выступает против всех меченых — что маме всегда было близко. Папа её еле отговорил от этой мерзости.

И всё-таки часть их идей она переняла. Теперь активно компостирует мозг мне и Софии. София — это моя старшая сестра-погодка. Язва, оторва и жуть какое обаятельное существо. Мы с ней слегка отдалились друг от друга после моих шести лет. Но после смерти папы снова сблизились.

Нам тогда вообще пришлось туго. Всей семье. Но мне и Софии — особенно тяжко. Может, моя семья и не могла похвастаться богатством, но и бедными мы до того момента не были. Пришлось побыть. Два года, пока мама не сменила работу, пришлось жить на каше и слабеньком супе. Я тогда впервые пошёл искать подработку.

Ничего, справились. Но, как подсказывает мне Андрей, закидоны моей любимой мамы — это лютый п****ц! Впрочем, она нас любит, а мы её. И это, наверно, самое главное.

Я — кит! Я поднимаюсь из глубин, слушая пение моих сородичей! Вода колышет мне жабры!.. Или у кита нет жабр? Или жабров? Как правильно-то? Да и неважно… Главное, что я кит и поднимаюсь из глубин.

Кажется, именно с этими мыслями я выбирался из беспамятства. И не сразу понял, что пение сородичей-китов — это чей-то голос, пробивающийся сквозь шум в ушах.

А жабры… Ну, похоже, у меня отчего-то дёргались щёки.

Я не понимал, почему мои щёки дёргаются. И ещё не понимал, где я нахожусь. Снизу было мягко, а в спину что-то давило… Местами… Пахло камнем, металлом и чем-то приятным… Чем-то цветочным… Если бы у меня не раскалывалась голова, я бы точно вспомнил, что за запах!

— Федя!.. Федя!.. Федя!.. Приём, Федя!.. — голос доносился до меня в такт подёргиванию щёк.

Я попытался пошевелиться… И застонал, проклиная себя за эту попытку.

— Федя!.. — голос замолчал, и щёки перестали дёргаться.

Сознание, едва выскользнувшее из беспамятства, тут же попыталось скользнуть обратно… Но ему не дали. У меня снова начали дёргаться щёки, а приглушённый и какой-то сиплый голос опять пробился в сознание:

— Нет! Чёрт! Федя!.. Федя!..

Я решил, что даже если я и кит, то сильный и отважный, а не какая-то там снулая селёдка. А значит, нельзя пускать всё на самотёк. Надо разобраться с тем, что происходит. С этой мыслью я и рискнул открыть глаза, сделав ещё один шаг обратно в явь…

И картина теперь складывалась совершенно иная…

Щёки у меня не дёргались. Точнее, они дёргались, но сразу после того, как по ним прилетала чья-то рука. А значит, я с полным моральным правом мог утверждать, что мне лупили по щам. И при каждом ударе взывали к моему имени — ну и, видимо, совести.

Что-то мягкое подо мной тоже обрело некоторую конкретность. С учётом того, что это мягкое шевелилось, несложно было догадаться, что это человек. А судя по тому, что почувствовала моя левая рука, поднимаясь к голове — подо мной лежала женщина. Худенькая…

К слову, женщина проверку тоже почувствовала. Призывы меня любимого и дёрганье щёк на несколько секунд прекратились. Отчего я сделал вывод, что лежащая подо мной женщина и есть тот, кто хлещет по щекам и зовёт меня.

А зачем зовёт?..

Я попытался двигать и правой рукой, но её нещадно чем-то зажало. И она не отзывалась на мои приказы двигаться. Только постреливала какой-то противной болью.

— Федя!.. Федя!.. Приём!.. Федя!..

К слову, каждая пощёчина отдавалась болью в голове, и я решил, что пора раскрыть карты. Ну то бишь, сообщить, что я проснулся, и тем самым избавить щёки от ударов.

— Всё… Всё… Я встаю!.. — сообщил я неизвестной худенькой женщине с тонкой талией и неплохим изгибом бедра.

— Федя!.. — голос звучал как-то приглушённо. — Ты помнишь, кто я?

— Неа… Но ты женщина! — честно признался я. — С бёдрами, талией… Красивая, наверно…

— Спасибо! — сдавленно прошептала моя собеседница. — Но я проректор… Помнишь?.. Василёк… Ты поступаешь…

В этот самый момент в мою голову всё-таки вернулась память. Полностью. Сразу из двух мозгов, так сказать. И я вдруг осознал страшную вещь! Все девяносто два килограмма Фёдора Седова сейчас разлеглись поверх хрупкой Марии Михайловны. И пусть на некоторых её частях я лежал бы и лежал, но другие, жизненно важные, наверно, сдавливать не стоило…

— Седов! Да слезь ты уже с меня! — в унисон с этой мыслью захрипела Мария.

— А… Мария Михайловна, сейчас я…

Я попытался.

Честно попытался. Левой рукой упёрся во что-то металлическое за спиной женщины. А затем осторожно поискал место для упора ног. И нашёл.

И даже ничего не отдавил бедной госпоже проректору.

В общем, на сантиметр-полтора я поднялся. За что заплатил жутким взрывом боли в голове и адской тошнотой.

— Дальше не могу… — просипел я. — И долго так не смогу…

— Сколько у меня в запасе времени, чтобы продышаться⁈ — уже нормальным голосом спросила Мария.

И да, дышала она теперь почти полной грудью, отвечаю. Я эту полную грудь на вдохе ощущал.

— Минуту… Две… Три… — пребывая в крайне неустойчивом положении, с трудом признался я. — Не знаю… Вам надо… В сторону сместиться… Там место есть… Точно…

— Так, терпи! Дыши! Живи! Я смогу! — Мария начала извиваться подо мной, а я, стараясь всё делать медленно и аккуратно, пытался ей помочь.

Ну как мог… После минуты мучений, сопений и пыхтений, в которых не было никакого эротического подтекста — хотя со стороны всякое могло показаться — я оказался левым боком на полу… Точнее, на задней стенке шкафа. А Мария Михайловна сумела отвоевать место между мной и погнутой стенкой.

Правда, наша совместная поза стала, скажем честно, ещё более компрометирующей.

— Так, теперь разберёмся с тобой! — сообщила Мария, и её руки заскользили по моим плечам, по шее, по голове…

А затем последовал вердикт:

— Где затылок разбил в кровь?