Предатель. Я тебе отомщу - Виктория Ким

Пусть это будет чисто. Без долгов, без обязательств. Я всё организую, — говорит он, и в глазах его появляется что-то, что я не могу назвать — не жалость, не давление, а просто поддержка, которой я не ждала.

Я молчу, смотрю на него, и внутри меня борются две части. Одна цепляется за месть, за этот план, что я вынашивала месяцами, за эту злость, что стала моей тенью. Другая — та, что устала, что хочет выдохнуть, бросить всё и жить, не оглядываясь назад.

Я боюсь отпустить. Боюсь, что без этой злости я потеряю себя, что без неё я никто. Но слова Игоря, его взгляд — это что-то новое, поддержка, которой я не знала, без контроля, без груза, и она тянет меня, как свет в конце тёмного коридора.

— Хорошо, — произношу наконец, и голос дрожит, но я киваю, медленно, неуверенно. — Я согласна на небольшое содействие, — добавляю я, и чувствую, как внутри что-то отпускает, чуть-чуть, но достаточно, чтобы сердце забилось ровнее, чтобы дыхание стало легче.

Игорь улыбается — тепло, искренне, и в этой улыбке нет ни капли торжества, только облегчение. Он поднимает бокал, держит его в руке.

— Тогда за твою скорую свободу, Настя, — говорит он, и голос его звучит мягко, но уверенно.

Я беру свой бокал, пальцы всё ещё дрожат, но я поднимаю его, чокаюсь с ним.

Стекло звенит тихо, вино чуть плещется, и тепло от его слов разливается по груди, мягкое, непривычное, почти чужое. Но тревога остаётся — тонкой ниткой, что тянется из прошлого, из её криков, из моей злости, из этой жизни, что я всё ещё не могу отпустить.

Улыбаюсь Игорю в ответ, стараюсь, чтобы это выглядело естественно, но пальцы дрожат, когда я ставлю бокал обратно на стол.

Получится ли?

Я разучилась верить в лучшее, разучилась надеяться, и эта мысль цепляется за меня, как старая привычка, от которой я не знаю, как избавиться.

30. Артем

Бар гудит — голоса, звон стаканов, чей-то пьяный смех, всё мешается в мутный шум, что долбит по вискам, как будто кто-то лупит молотком прямо в череп. Сижу у стойки, пальцы сжимают стакан с виски, лёд давно растаял, и оно тёплое, горькое, отдаёт дешёвым пойлом, но я пью, глоток за глотком, потому что иначе голова разлетится на куски.

Пятый стакан? Седьмой? Не помню, да и какая разница.

Последние недели слились в одно — бары, тёлки, бутылки, и всё это тонет в этом чёртовом тумане, что я сам на себя напустил. Бармен косится на меня, глаза его узкие, насторожённые, но он молчит — знает, что я заплачу, а если нет, то вышвырнут, как мусор, и мне не впервой.

Я цепляю шлюх почти каждый вечер — то блондинка с тонкими губами, то брюнетка с пустыми глазами, все они одинаковые, воняют дешёвыми духами и дымом. Вчера одна осталась до утра, валялась в моей постели, пока я не выгнал её пинком, потому что её голос, её запах — всё напоминало Настю, и я не мог это вынести. Они все — просто тела, чтобы заглушить эту дыру внутри, но дыра только растёт, и виски её не заливает.

Телефон жужжит на стойке, экран мигает, и я вижу имя — Ира. Чёртова Ира. Рука дрожит, когда я беру трубку, пальцы липкие от пота и виски, и её голос врывается в ухо, резкий, злой, как ржавый гвоздь, что царапает мозги.

— Я подала заявление на увольнение, Артём, тебе нужно подписать его. С твоей фирмой покончено, — говорит она, и слова её бьют, как по морде, коротко, сильно, без предупреждения.

— Да вали ты куда хочешь, — рычу я, и голос хрипит, пропитанный алкоголем, срывается на каждом слоге. — Думаешь, мне не насрать, где ты там будешь со своим приплодом шляться? — добавляю, и сжимаю стакан так, что костяшки трещат, боль отдаётся в пальцах, но я её почти не чувствую.

— Ты хоть понимаешь, что творишь? — кричит Ира, и я слышу, как её голос дрожит, не от страха, а от ярости, чистой, горячей. — Я подам на алименты, Артём. На Тимофея. Будешь платить, хочешь ты или нет, — продолжает она, и это как бензин, что плещут мне в лицо, только вместо огня внутри вспыхивает злость, чёрная, липкая.

— Да мне похер на твоего сопляка! — ору я в трубку, и голос срывается в хрип, громкий, грубый.

Бармен вздрагивает, пара голов поворачиваются ко мне, глаза пялятся, но мне плевать — пусть смотрят.

— Подавись своими алиментами, сука, — бросаю я, и швыряю телефон на стойку.

Экран трескается с хрустом, осколки стекла блестят в тусклом свете, но я не смотрю — хватаю стакан, опрокидываю остатки виски в горло. Оно жжёт, горячо обжигает язык, гортань, но не заглушает эту злость, что рвёт меня изнутри, не убирает этот холод, что поселился в груди.

Ира после той сцены у меня дома — когда я чуть не трахнул ее (Или не убил? Точно не помню), — смотрит на меня, как на дерьмо, что прилипло к подошве.

Она больше не звонила после того дня, только сообщения слала — короткие, деловые, про Тимофея, про работу, а теперь вот это. Уволилась. И подать на алименты — это её последний удар, чтобы я почувствовал, как всё рушится. Но мне не больно, мне пусто.

Они все уходят. Ира, Настя, даже эти шлюхи, что утром исчезают, оставляя только запах сигарет и пустые бутылки.

Домой тащусь на такси, ноги заплетаются, ключ в замке не поворачивается, и я пинаю дверь, пока она не сдаётся. Квартира — помойка: пустые бутылки валяются повсюду, тарелки с засохшей едой громоздятся в раковине, вонь от мусора висит в воздухе, как напоминание, что я уже месяц, а может, больше, ничего не убирал. Падаю на диван, зажигаю сигарету, дым щиплет глаза, но я затягиваюсь глубже, до боли в груди. Стук в дверь — громкий, настырный, как молоток по башке. Тушу сигарету о подлокотник, оставляя чёрный след, и плетусь открывать, ругаясь вслух.

Мама стоит на пороге, лицо красное, глаза блестят от злости и слёз. Она вваливается внутрь, не дожидаясь, пока я её впущу.

— Ты что же творишь с собой, Артём? — голос её дрожит, но она выпрямляется, сжимает кулаки, оглядывая бардак. — Я выяснила, где Настя живёт. Ездила к ней, пыталась вразумить эту тварь, а ты… Посмотри на себя! — продолжает она, и слова её врезаются в меня, как пули.

— Ты была у